Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Эдуард Федорович Макаревич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А 30 июня, через девятнадцать дней после публикации этого редакционного опровержения, Тарле получает письмо от самого вождя. В нем он пишет:
«Т-щу Тарле. Мне казалось, что редакционные замечания “Известий” и “Правды”, дезавуирующие критику Константинова и Кутузова, исчерпали вопрос, затронутый в Вашем письме насчет Вашего права ответить в печати на критику этих товарищей антикритикой. Я узнал, однако, недавно, что редакционные замечания этих газет Вас не удовлетворили. Если это верно, можно было бы, безусловно, удовлетворить Ваше требование насчет антикритики. За Вами остается право остановиться на форме антикритики, наиболее Вас удовлетворяющей (выступление в газете или в виде предисловия к новому изданию “Наполеона”). И. Сталин»28.
Да, Сталин принял «Наполеона», он ставит вопрос о новом издании. Его, Тарле, «Наполеон» что-то значит для политики страны. И выбор его в отношении героев истории применительно ко времени правилен и точен. Его стратегия исторических тем и героев вписывается в идеологию и политику власти.
А может, власть ориентируется на его видение истории, на его стратегию истории? Мог он задавать себе этот вопрос? При его научном тщеславии, возможно, и мог. А разве эта стратегия недостойна возвращения ему звания академика? Вот этот вопрос уж точно возник у него.
Только через девять с половиной месяцев, 15 апреля 1938 года, он написал письмо Сталину как ответ на его июньское послание. Выдерживал вождя?
А ведь гвоздь письма — напоминание о том, что он надеется на восстановление его, Тарле, в академическом звании.
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! — пишет Тарле. — Ваше отношение к одной из моих работ, выразившееся в Вашем письме от 28 июня 1937 года (Тарле называет эту дату. — Э.М.), получением которого я горжусь, дает мне смелость обратиться к Вам для разрешения дела, имеющего, как мне кажется, и некоторый общественный интерес. Президиум Академии наук СССР желает предложить общему собранию Академии восстановить меня в качестве члена Академии и испрашивает у Совнаркома разрешение поставить этот вопрос ввиду близкого уже срока созыва общего собрания, но ответа пока не последовало. Не буду распространяться о деле, по которому я был в 1930 году привлечен органами ГПУ, скажу только, что я лишь на первом допросе узнал о существовании какой-то “организации Платонова”, за мнимое участие в которой я и привлекался. Прибавлю, что на четвертый день по приезде на место ссылки в гор. Алма-Ата я был уже назначен штатным профессором по истории империализма в Казахском университете, а по прошествии 10 месяцев был уже переведен профессором в Ленинградский университет… С меня не только давно снята “судимость”, но не далее как в текущем 1938 году я по приглашению дирекции школы комсостава НКВД в Ленинграде (имени Куйбышева) дважды выступал с лекциями о шпионаже и диверсиях в капиталистических странах. Я писал и пишу в “Известиях”, в “Комсомольской правде”, и в “Красной звезде”, в журнале “В помощь партучебе”, в “Молодой гвардии”, в “Пионере”. И неся огромную научную и общественную нагрузку, я до сих пор чувствую себя каким-то ошельмованным и не реабилитированным. Пока я не восстановлен в звании, которого я был лишен в 1930 году, моя работа (а я могу и хочу работать с партией и правительством) подрывается и лишается должного авторитета и значения. “Вы Академии очень нужны!”, — заявил мне и уполномочил сослаться на его мнение президент Академии В.Л. Комаров. Но, конечно, Академия не может в данном случае сделать то, что хочет, пока она не осведомлена о неимении возражений со стороны власти. Между тем вся эта большая и разнообразная работа, научная и общественная, которую я делаю теперь для Академии по прямому и настойчивому желанию Академии, становится для меня в моральном отношении все тягостнее и станет в конце концов прямо непереносимой, пока дело о моем восстановлении не будет урегулировано. Я, беспартийный большевик, человек, выступавший неоднократно в печати как комментатор сталинской Конституции, постоянно выступающий с лекциями и докладами по упорным требованиям парткомов и комсомольских организаций, чувствую себя вправе добиваться своей полной реабилитации, и для меня теперь единственной ее формой является восстановление в Академии наук в качестве действительного члена, на том месте, которое до сих пор не замещено вследствие крайне скудного у нас числа специалистов по новой истории. Глубоко Вас почитающий Евгений Тарле»29.
И резолюция Сталина: «т. Молотову. По-моему Тарле можно восстановить. Я за включение его в состав членов Ак. наук». Потом было решение Политбюро и 29 сентября 1938 года Тарле восстановлен в правах действительного члена Академии наук СССР на общем собрании академии.
Он своего добился, он снова академик. И его мастерство историка, его профессиональное «я» непререкаемо среди коллег по профессии. Хотя некоторые при его имени скрипят зубами.
Свое «я» Тарле отстаивал еще в одном случае, на сей раз не столько профессиональное, сколько личностно-национальное. Дело было уже в 1951 году, 1 сентября. В этот день начала учебного года он, патриарх исторической науки, академик, трижды лауреат Сталинской премии, читал так называемую актовую лекцию студентам-первокурсникам Московского института международных отношений. Когда 77-летний академик в любимом им темно-синем костюме-«тройке», в накрахмаленной белой рубашке появился в зале в сопровождении институтского руководства, староста курса, из служивших в армии, скомандовал: «Курс! Для встречи академика Тарле — встать!». Грохнув крышками столов, студенты вскочили и замерли. По выражению лица Тарле было понятно, что сие приветствие ему неприятно. Взойдя на кафедру, он сказал, обращаясь к залу: «Спасибо, садитесь». А потом повернулся к старосте и произнес: «Замечу, я не француз, а еврей, и моя фамилия произносится как Тарле, с ударением на первом слоге». Надо было видеть, какое впечатление произвела эта реплика на студентов. То было время ожесточенной борьбы против космополитизма, заигрывания с Западом, антисемитской кампании, начавшейся с дела врачей, заподозренных в связях с американской сионистской организацией «Джойнт».
Что же Тарле хотел сказать своей поправкой к словам старосты? Что он не космополит, не имеет никаких корней французских? Да, он еврей, и не скрывает этого. Но он советский еврей, честно служащий своей родине. А именно таких евреев тогда выделял Сталин. И Тарле это понимал.
От «Наполеона» к «Нашествию Наполеона»
После «Наполеона», не мешкая, Тарле принимается за следующий труд под названием «Нашествие Наполеона на Россию. 1812». В этой последовательности обнажается логика его концепции, если ее рассматривать в контексте международных событий времени 30-х годов прошлого века — крепнущая Германия и ее фашистский лидер Гитлер, жаждущий завоевать Европу и покорить земли на востоке.
До начала Второй мировой войны оставался один год, когда вышла в свет книга о нашествии, именно нашествии, Наполеона на Россию. Здесь нашествие как насилие, как вторжение, нападение. Читающий «Наполеона», а затем и «Нашествие Наполеона», по замыслу автора этих творений, так или иначе должен прийти к мысли: а возможно ли нашествие Гитлера, «этой плесени загнивающего капитализма», на СССР? Какое оно будет, это гитлеровское нашествие, и как с ним совладать? Тарле очень хотел, чтобы
