Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Жора соорудил из сырого песка бруствер, выдавил забинтованными, похожими на лопаты ладонями ямку и дулом на запад положил сверху пулемет…

Потом сел на кран окопчика лицом к реке и стал разматывать бинты, освобождая от них ладони, чтобы было удобнее стрелять. Бинты прилипли к открытой, без кожи, плоти, и, отрывая их, Жора недовольно ругнулся:

– Паскуды…

Пошевелил черными кровоточащими пальцами, равнодушно на них глядя, и вдруг улыбнулся:

– А мальчонка тот, у-ух, Юр, молодец! И пионер, и отличник. Я ему говорю: «Спой-ка мне свою песню!» А он не отказывался нисколечко, сразу запел! Просто молодец мальчонка, Юр, просто молодец!.. Ладно, ладно, Юр, ладно… Я тебе про него еще расскажу… У нас теперь много время будет, Юра… Я тебе про него завтра расскажу…

Жора Ермаков поднял голову и долго смотрел перед собой, чтобы навсегда запомнить, как в нешироком пространстве между серой землей и серым небом обнялись и слились, рождая новый слабый свет, два тайных существа – черное и белое – ночь и туман России.

1989

Отец

Вверху, в сером предутреннем небе, тяжело и натужно гудел большой пассажирский самолет. Он уже выпустил шасси и опустил закрылки, бортовые огни нервно вспыхивали и гасли в непрозрачном, словно взвесь, воздухе.

А под ним с жутковатым воем летела черная изогнутая электричка с мутно светящимися квадратами окон по бокам. Вагоны тряслись, вздрагивали на стыках, их раскачивало вверх и вниз, мотало из стороны в сторону, словно испытывая на разрыв.

Сначала самолет отставал, но вот он настиг поезд и завис вдруг над ним, остановился – совсем низко, может, в сотне метров…

…Они летели, неслись, мчались по отношению ко всему миру – этой серой, промороженной, но не укрытой снегом земле, бетонным столбам вдоль линии и черным деревьям, что вмерзли в землю навсегда, но по отношению друг к другу самолет и поезд остановились, замерли, и в эти мгновения вдруг не стало воя самолетных двигателей и визга колес поезда, и сделалось совсем тихо, потому что еще не наступило утро и никто еще не шумел…

Но в следующее мгновение самолет взвыл, заваливаясь на левое крыло, а поезд закричал гудком, предупреждая, и пошел по рельсам вправо, и вагоны еще сильнее затрясло и закачало.

И они разошлись, пропав почти сразу, в сером густом воздухе, словно и не было их здесь никогда.

Людей в салоне самолета было немного. Они застыли, ожидая посадку, вслушиваясь внимательно и напряженно в гудение двигателей. Некоторые прильнули к иллюминаторам, вглядывались в темноту, пытаясь хоть что-нибудь увидеть.

И только один человек спал, большой человек в толстом свитере, а сверху – в расстегнутом отличном полушубке, покрытом блестящим кожзаменителем. Такие выдаются под расписку нефтяникам Тюмени, шахтерам Якутии, да и в других местах можно достать, наверное, но это по очень большому блату.

Человеку было лет сорок – сорок пять. Его большая лобастая, облысевшая почти наполовину голова лежала неловко на левом плече, на подстриженной колючей овчине воротника. Редкие черные волоски прилипли к его вспотевшему лбу, словно разрезанному от края до края – двумя глубокими морщинами. Крупные щеки и подбородок были небриты, и в ложбинке под нижней губой, угольной от щетины, выступили мелкие капли пота. Одна рука его, левая, лежала на подлокотнике кресла, и ладонь, большая, тяжелая, с почти черными панцирями ногтей свесилась и еле заметно вздрагивала. А правая рука лежала на колене, на вздутой от непрерывной носки черной выцветшей ткани давно не глаженных брюк. Старая, из серого кроличьего меха шапка сползла с головы, но не упала, застряв в складке полушубка.

Человек улыбался тихо и сладко, как очень редко улыбаются во сне мужчины – большие и сильные люди.

Томительное и нервное ожидание посадки затянулось для всех, и только для него продолжался этот тихий, наверняка счастливый сон. Но самолет вдруг стукнул сердито колесами по земле, словно способность летать давала ему над нею какое-то превосходство, поднял холодную пыль, побежал по серым бетонным квадратам. От удара все дернулись в дюралевой утробе самолета, ожили тут же, зашевелились облегченно, обретя привычную связь с землей.

Человек мгновенно проснулся, посмотрел по сторонам, и в этот момент в его маленьких темных глазах было как будто удивление, но он тут же закрыл их, откинулся на спинку кресла и сидел так, не двигаясь.

Он шагнул на трап и задохнулся от неожиданно ударившего в лицо ледяного ветра, который гулял свободно по просторному голому аэродрому. День начинался, разменивая неохотно надежную ночную темень на зыбкую утреннюю серость. Вдалеке над стеклянным кубом аэропорта светились большие буквы: МОСКВА.

Низкий, почти ползущий на брюхе, аэрофлотовский автобус, скрипнув дверями, выпустил теперь уже бывших пассажиров. Иных встречали, но праздновали встречу недолго, потому что надо было бежать к транспортерной ленте, выдающей багаж, непростительно равнодушной к тому, где чье добро.

И лишь он, тот человек, не пошел за багажом, а отделился от суетливой толпы и, оказавшись один, посредине сонного еще зала, остановился, сунул руку в задний карман брюк, вынул оттуда несколько смятых купюр, посмотрел на них и спрятал обратно.

Потом он спустился в пустой больнично-белый туалет и долго стоял, нагнувшись у крана, то умываясь, то глотая холодную воду пригоршнями под равнодушный женский голос, который по-прежнему извещал о том, что совершил посадку самолет Ту-154 из Нижневартовска…

Он ходил – бессмысленно и бесцельно – вдоль стеклянной стены аэропорта, за которой стояли самолеты, нелепые застывшие птицы. Судя по лицу и глазам, человек был удивлен и даже озадачен, но ровно настолько, насколько он, знавший, похоже, в своей жизни всякое, мог удивиться. К тому же выглядел он очень усталым. Он подошел к расписанию и посмотрел, когда самолеты вылетают в Нижневартовск. Постоял около расписания, думая о чем-то своем, усмехнулся зло самому себе и пошел сутулясь, но довольно быстро – к выходу.

Вокзал был еще пуст. Электронное табло над аркой, под которой стояли спящие поезда, показывало время – 07.10. На перроне никого не было, только носатый дворник в толстом пальто, валенках, кожаной шапке-ушанке и меховых рыбацких рукавицах водил по асфальту скрежещущей, словно из проволоки сделанной метлой.

Человек в полушубке прошел рядом, к стоящей на крайнем пути электричке. Может быть, это была та самая электричка, что летела недавно вместе с самолетом.

До отправления еще было время, и, сев у окна, он почти сразу заснул, но спал совсем недолго. Кто-то потряс за плечо – сильно и повелительно. Он открыл глаза. Напротив стоял милиционер – молодой, крупный, краснолицый, в новой, ниже колен шубе и валенках с галошами, перепоясанный ремнем, перекрещенный портупеей и ремешком планшетки, с портативной рацией на боку. Маленькими темными зрачками милиционер заглядывал человеку в глаза, пытаясь определить сразу – пьян тот или нет, а если не пьян, то почему спит в холодной стоящей электричке.

Человек, похоже, не очень удивился и уж совсем не испугался милиционера, смотрел даже как будто насмешливо снизу вверх.

– Куда едешь? – негромко, но очень серьезно спросил милиционер.

Человек не ответил, сунул руку в карман, вытащил билетик на электричку, молча показал.

– Документы, – сказал милиционер.

– Что? – не расслышал или сделал вид, что не расслышал, человек.

– Документы, пожалуйста…

Милиционер выговаривал слова мягко, с сильным южнорусским говором.

– Что, доверия не внушаю? – усмехнулся человек, вытащил из кармана потрепанный паспорт, протянул.

Из раскрытого документа, покачиваясь, упал вдруг на пыльный пол авиабилет.

Милиционер выдержал паузу, наклонился, поднял его, посмотрел внимательно, потом, присев на сиденье, стал изучать паспорт человека.

– Прописок-то сколько… Не сидится, что ль, на одном месте?

Человек кивнул.

– А сюда что ж, на родину потянуло? – спросил милиционер, вчитываясь в записи в паспорте.

Человек снова лишь кивнул, ничего не сказав. Милиционер вернул паспорт. Похоже, был в порядке.

– Слышь, а как там платят-то, в Сибири? – спросил милиционер другим тоном, доверительным, почти приятельским.

Человек вздохнул, пряча паспорт в карман, заговорил тихо и неожиданно жестко:

– А ты поезжай, покрути гайки на морозе – узнаешь…

Милиционер поднялся.

– Между прочим – не ты, а вы, – сказал он угрожающе и направился к выходу.

Электричка неслась, визжа и взвывая, вагоны трясло и раскачивало, словно испытывая прочность их связи, и голова человека выводила подбородком на груди кривую – от левого плеча к правому.