На грани смерти - Николай Владимирович Струтинский

— Да, это я, Прасковья.

— Прасковья… Ну, это совсем другое дело, Прасковья, — повеселел старик. — Как же не подвезти, ведь свои же. Так, значит, гостя дорогого везешь? Брат из плена вернулся… Вот уж радость для матери будет! Вйо-о! Не ленись, лошадушки! Живей! Еще! Еще! — крикнул старик, и кнут удальски засвистел в морозном воздухе.

Скрипели по снегу полозья, фыркали кони, Пашуня о чем-то задушевно беседовала со стариком… Но все это проносилось мимо Петра. Истосковавшись по родине, он жадно всматривался в знакомые места. Здесь ему дороги каждый хуторок, каждый колодец с длинным, уткнувшимся в небо журавлем. Он вспомнил лето, когда мать поднимала его и Николая рано утром, до восхода солнца, и брала их с собой на сенокос. Земля была холодная и сырая, вся в утренней росе. Свежая стерня больно колола ноги, хотелось спать. Над лугом стоял плотный неподвижный туман с запахом трав и цветов. Солнце, краешек которого появился на горизонте, заливало розовым светом нежную зелень неба, и, наконец перевалив через горизонт, тяжело поползло к зениту. Затухала последняя звезда, тускнел и исчезал месяц…

Зимний лес, стоявший на горизонте узкой полосой, постепенно приближался, все больше врастал в небо и вскоре превратился в большую темную стену, на фоне которой в вечерних сумерках белел маленький хуторок.

Сердце дрогнуло и забилось, тяжелые удары подкатывали к самому горлу. Два года плена, казалось, стерли из памяти черты родных. Мать, наверное, постарела, отчим Виктор Акимович, шутник, тоже постарел, Николай еще более возмужал, а Ядзя… А вот Ядзю он не помнил, не мог представить себе ее — лицо, голос, походка совершенно забылись за два года.

С хутора доносился вой собак. Он пронзал вечернюю тишину, ударялся об обледеневшие деревья.

— Собаки воют на мороз, — сказал протяжно старик.

Кони остановились у тропинки, которая вела от дороги вдоль леса прямо к хутору.

— Ну вот вы и дома, — заулыбался старик.

Пашуня, не зная как отблагодарить, старалась сунуть ему в руку несколько марок. Он неловко отнекивался, повторяя, что свои же, а если бы чужие, то ни за какие деньги не повез бы, самому домой надо спешить.

Петр медленно шел по знакомой тропинке, которая вела к хутору, и старался увидеть на ней следы: матери, Николая, Виктора или Ядзи?

— Еле-еле уговорила взять, — догнала брата запыхавшаяся Пашуня.

Когда они подошли к дому, собаки, спущенные на ночь с цепи, яростно набросились на плетень. Но, почуяв своих, недоуменно затихли, а затем, принюхавшись, опустили к земле морды, завиляли хвостами и радостно заскулили.

— Мурза! Разбой! Хорошие мои! Узнали. А я и забыл про вас, — приговаривал Петр. Собаки ползали у его ног, он трепал их за вислые уши, они с разбегу набрасывались на парня, стараясь лизнуть руки, лицо.

Пашуня тихо постучала в дверь. Никто не ответил. Она постучала еще раз, уже сильнее. Подбежала к окну и постучала, вернулась к двери. Никто по-прежнему не отвечал. В доме было темно и тихо.

— Боже мой, что-то случилось, — проговорила она через силу. — Ведь собаки выли. Чего они выли? Старик сказал — на мороз…

— Может, они уже спят давно? — спросил Петр и начал бить кулаком в дверь изо всех сил. Дом ответил молчанием. — Вот те на! Где же они могут быть? Мурза, где хозяева? — спросил Петр у собаки, глядевшей на него печальными глазами.

Он не чувствовал тревоги, Пашуня же начала заметно нервничать. Мертвая тишина стояла за плотно закрытыми дверями, вокруг. Пашуня подбегала к плетню, вглядывалась в темную даль, не едет ли кто-нибудь, возвращалась к Петру, который уселся на крыльце и с удовольствием вытянул натруженные за день ноги.

Он был умиротворен тишиной, покоем, и ни одна тревожная мысль не волновала его. А Пашуня не находила себе места: то всматривалась в темные окна, стараясь разглядеть, что там за ними, то выбегала на дорогу…

— Почему выли собаки? Старик сказал на мороз, — упорно повторяла она.

Сумерки еще больше сгустились, почти до ночной темноты. Небо серое, с розовым отливом, опустилось еще ниже, почти накрыло гриву могучего леса. Луна не появлялась. Вокруг было тихо и мертво.

Они сидели на крыльце и молча ждали, прислушиваясь в печальной тишине к каждому звуку. И вдруг послышалось поскрипывание полозьев. Пашуня встрепенулась и выбежала за ворота. К хутору, понуро свесив головы, тащились лошади. Виктор Акимович — она узнала отчима сразу — вел их под уздцы.

— Петрик, это они! — воскликнула радостно Пашуня и бросилась навстречу саням. Ей казалось, что она бежит слишком медленно, с трудом вытаскивая ботинки из сугробов, переваливаясь с боку на бок.

— А мы вас уже заждались! Здравствуйте, Виктор Акимович! — воскликнула она, переводя дыхание и поправляя сбившийся платок.

— Хорошо, что ты приехала, Пашуня, — сказал отчим сдержанно, не глядя на нее.

На санях сидели мать и Ядзя.

— Да я не одна! Петр вернулся! Представляете, какая радость! Петрик из плена бежал!

— Николая убили… Похоронили мы его сейчас… — глухим, каким-то чужим голосом вымолвила мать.

Они сидели на кухне. Ядзя рассказывала о трагических событиях позапрошлой ночи. На столе горела керосиновая лампа, свет выводил длинные тени на стенах и потолке. За окном, в лесу, поскрипывали раскачиваемые ветром деревья. В соседнем хуторе залаяла собака.

Мария Степановна смотрела на Петра и разрывалась между горем и радостью. Невыносимо трудная участь выпала ей: одного сына похоронить, а другого снова обрести.

— Час поздний, — оборвал наступившую после рассказа Ядзи тишину Виктор Акимович. — Дай, мать, детям перекусить. Тем более, что Петр и Пашуня с дороги. Дверь без меня никому не открывайте. Если будут стучать, будите меня и Петрика. Опасно стало жить, — он посмотрел на Петра. — Хотя посмотрим, кто кого. Сейчас и мы уже знаем, что делать…

Никто, кроме Петра, не уснул в доме в ту ночь.

6

В начале 1943 года партизанская борьба на Ровенщине и Волыни, как и на территории остальных оккупированных гитлеровцами областей Советской Украины, развернулась вширь и вглубь. Народные мстители наносили удары по врагу в самых неожиданных для него местах.

В это время фашисты решили использовать в борьбе против партизан оуновских головорезов. Они потребовали от их главарей Андрея Мельника, Степана Бандеры и Тараса Боровца (Бульбы) выхода из мнимого подполья и открытого вооруженного выступления против советских партизан. Учитывая, что местное население активно поддерживало партизан, каратели провоцировали резню между поляками и украинцами. Главное, наставляли они, умело использовать лозунги свободы и национальной независимости, завуалировать политику «огня и топора» гуманными чаяниями,