Мама, или Самое настоящее письмо на Земле - Женя Т.

июнь, 2022

Думаю, ты догадываешься о том, что я всегда с тайным желанием и почтением заглядывала в темные воды Невы. С того первого дня, когда впервые шла по гранитному борту набережной. С того дня, когда останавливалась посреди моста под песню «Девочка, которая хотела счастья» — помнишь, может быть, она там представляла, как вниз летит с моста и над ней склоняются врачи.

Это горячая надежда однажды просто взять и уйти теплится в моем сердце и сейчас — я не помню, когда она пришла впервые, но точно знаю, что еще где-то в самом нежном детстве. Жизнь в Питере давала особые основания и веские причины на правомерность и хирургически точную обоснованность такого рода мыслей. Самые тяжелые в этом отношении моменты идут внахлест с дереализацией, которая в эти же моменты заигрывает с моим сознанием совсем хитро и виртуозно: я не ощущаю реальности, но чувствую боль, невыносимость, отчаянье — и вижу воду. И не вижу препятствий. И уже двигаюсь по направлению к, а потом что-то внутри достукивается до меня, и глаза открываются на миг — всего на один короткий миг жизни, погруженности, момента. Всего один миг, которого оказывается достаточно, чтобы остановить мой безумный — в самом деле, безумный — шаг.

Я пыталась покончить с собой четыре раза, два из них всерьез, и еще миллиард раз занималась сэлфхармом — одно время даже продумано и систематически: хлестала себя ремнем с бляшкой по спине в наказание за мелкие оплошности и просто профилактики для — об этом любопытное факте ты не знала. А вот исцарапанные шею, руки, грудь и бедра наблюдала систематически. И так жалела меня, говорила: «Зачем же ты себя калечишь, Агни…», обнимала тепло, баюкала дурочку.

Каждый из всех разов (пара)суицида всегда был глупой попыткой, разумеется, всегда оставлял множество путей для спасения, отступления в любой момент. Первый раз я не раздумывая бахнула внушительную дозу какого-то (я вот даже не знаю какого до сих пор) нейролептика. Второй раз попыталась повеситься в душе на ремне — со страху напилась соджу в одну рожу (прости за неуместные рифмы, но сложно сдержаться), решилась, но так и не поняла, как наутро оказалась-таки, хоть и одетая, но в постели. Кстати, это случилось после разговора с тобой, разбередившего мои раны, только начавшие покрываться тонкой пленкой. Впрочем, тогда я сама считала, что существовать такому говну, как я, — не стоит. Это было после разрыва с К. и моей измены.

Были тридцать таблеток за один присест (производители успокоительных все предусмотрели, ничего не получится), были порезы на венах (шрамы белееют и сейчас).

Все это приносит (пока не решаюсь говорить в прошедшем, но с сэлфхармом худо-бедно разобрались) невесомость, облегчение, улыбку, расслабляет мышцы, отрезвляет мысли, господи, как хорошо. Кто-то скажет, что я просто больная извращенка и мазохистка, но отчего-то я знаю: ты подожмешь губы и состроишь до боли уж понимающую гримасу. Такие мы все поломанные.

что-то из 1998

Не могу не вспомнить три истории, которые ты сама любишь рассказывать о нас и моем детстве — есть впечатление, что эта книжка превращается в бесконечное нытье (ну, или горевание, оплакивание как говорит мой психоаналитик).

Первая. Нищета и бедность, какой я не видела в осознанной жизни! (Этот великолепный эпиграф, впрочем, идет к каждой истории)

Мы выходим из душной, переполненной мыльными, опухшими от голода и труда телами бани и на выходе ты говоришь мне: «Агни, подожди здесь пару минут», — жду, одетая в маленькую заношенную кем-то еще до меня шубку. … Ты выходишь из бани, а я с двумя рублями в руке: «Это что?» — «Тетенька дала…» Так я заработала свои первые деньги. Если что, тут просто жесточайший фейспалм.

Вторая. Идем по рынку. Ты из сил выбивалась, чтобы заработать копейку. Мимо — стенд со сладостями. Ты видишь, как я смотрю на чупик — и молчу. Не прошу. В твоем сердце — дикая вина, жалость и, может быть, благодарность? От меня еще нечего было ждать, мама. Ты делала и сделала меня… не самым плохим человеком.

Третья. Играем в деревянные кубики. Они с красным, зеленым, желтым… А я говорю так, представляя себе что-то: «Это — йогурт, это — печенька…» Голод… Он со мной до сих пор в моих (читать в хронологии) анорексии-компульсивном переедании-булимии. Я что, публично призналась?! Ну ладно, надеюсь, будет у этой хронологи следующий этап.

Мы здесь не обо мне, а о тебе. Что ты почувствовала, дорогая моя мама, в этот момент? Отложи сейчас подальше, отдай всем этим алчным чертям всю вину, все сожаления — ты сделала все, чтобы я была обеспечена и счастлива в будущем. Ты создала человека (и не одного). И только ради этого мне стоит жить.

январь, 2012

Вы пили у соседей, ты пришла домой раньше, а папа остался — конечно, нельзя уйти не осушив все зримые и незримые бутылки. Понимаю, я теперь и сама такая же…

Ты легла спать в гостиной на диване и включила «Я свободен» на новеньком алом самсунге-слайдере. Лежала слушала и рыдала, наверное, от обиды, переизбытка этанола в крови и нереализованных мечт. Я не помню, что произошло между вами, когда он пришел. Но в какой-то момент в гостиной воцарился такой ор, что мы с Марией не могли оставаться больше безучастными, подошли посмотреть, что опять такое.

— Девочки, он бьет меня!!!

Ты сидишь, съежившись, на полу, у папы на щеке и шее глубокие следы от ногтей — уж не знаю, защита или нападение, один другого стоите, родные. Вы кричали друг на друга, соревнуясь в изощренности оскорблений и обвинений, минут двадцать, а Кипелов все заливался со своими птицами в небесах. Папа схватил телефон и выкинул в окно. Ты нашла в ответ его «сони» и отправила туда же. Как ни странно, на этом ваши силы наконец-то закончились, он вышел из гостиной. Марию я еще раньше отправила в комнату. А ты бросилась на подоконник и занесла ногу над оконной рамой.

— Мама!!! — в ужасе полувоскликнула я. — Мама, пожалуйста, не надо!

Я уже устала плакать и кричать, пытаясь до вас обоих достучаться, поэтому сказала все это почти тихо, с уже словно бы безучастной борьбой.

— Я никогда ничего с собой не