Избранные рассказы - Юрий Казаков

В лице Илюши что-то дрогнуло, он подумал секунду и вдруг поцеловал Никиту, очень нежно, слабо и почему-то за ухо.

Никита освободился из-под руки Илюши, подошел к борту, поглядел на шипящую, вываливающуюся из-под носа волну и хмуро закурил. Он ненавидел Илюшу, но знал, что это потом пройдет, и он опять будет его любить -- такой тот был нежный, когда хотел. И он знал еще, что все это ему потом вспомнится -- и клуб, и озеро, и эти северные девчата, и как он пил спирт за углом, как ему было хорошо, как все-таки хорошо,-- вот старику плохо, бедный, бедный старик,-- а ему хорошо.

1963

ДВОЕ В ДЕКАБРЕ

Он долго ждал ее на вокзале. Был морозный солнечный

день, и ему все нравилось: обилие лыжников и скрип свежего

снега, который еще не успели убрать в Москве. Нравился и

он сам себе: крепкие лыжные ботинки, шерстяные носки

почти до колен, толстый мохнатый свитер и австрийская ша

почка с козырьком, но больше всего лыжи, прекрасные

клееные лыжи, стянутые ремешками.

Она опаздывала, как всегда, и он когда-то сердился, но

теперь привык, потому что, если припомнить, это, пожалуй,

была единственная ее слабость. Теперь он, прислонив лыжи

к стене, слегка потопывал, чтобы не замерзли ноги, смотрел

в ту сторону, откуда она должна была появиться, и был покоен. Не радостен он был, нет, а просто покоен, и ему было

приятно и покойно думать, что на работе все хорошо и его

любят, что дома тоже хорошо, и что зима хороша: декабрь,

а по виду настоящий март с солнцем и блеском снега, -

и, что, главное, с ней у него хорошо. Кончилась тяжелая пора ссор, ревности, подозрений, недоверия, внезапных телефонных звонков и молчания по телефону, когда слышишь

только дыхание, и от этого больно делается сердцу. Слава

богу, это все прошло, и теперь другое -- покойное, доверчивое и нежное чувство, вот что теперь!

Когда она наконец пришла и он увидал близко ее лицо и фигуру, он просто сказал:

-- Ну-ну! Вот и ты...

Он взял свои лыжи, и они медленно пошли, потому что

ей надо было отдышаться: так она спешила и запыхалась.

Она была в красной шапочке, волосы прядками выбивались

ей на лоб, темные глаза все время косили и дрожали, когда

она взглядывала на него, а на носу уж были первые крохотные веснушки.

Он отстал немного, доставая мелочь на поезд, глянул на

нее сзади, на ее ноги и вдруг подумал, как она красива

и как хорошо одета и что опаздывает она потому, наверное,

что хочет быть всегда красивой, и эти ее прядки, будто случайные, может быть, вовсе не случайны, и какая она трогательная, озабоченная!

-- Солнце! Какая зима, а? -- сказала она, пока он брал

билеты.-- Ты ничего не забыл?

Он только качнул головой. Он даже слишком набрал всего, как ему теперь казалось, потому что рюкзак был тяжеловат.

В вагоне электрички было тесно от рюкзаков и лыж и

шумно: все кричали, звали друг друга, с шумом занимали места, стучали лыжами. Окна были холодны и прозрачны, но лавки с печками источали сухое тепло, и хорошо

было смотреть на солнечные снега за окнами, когда поезд

тронулся, и слушать быстрое мягкое постукивание колес

внизу.

Минут через двадцать он вышел покурить на площадку.

Стекла в одной половине наружных дверей не было, на площадке разгуливал холодный ветер, стены и потолок закуржавели, резко пахло морозом, железом, а колеса здесь уже не постукивали, а грохотали, и рельсы гудели.

Он курил, смотрел сквозь стеклянную дверь внутрь

вагона, переводя взгляд с одной скамейки на другую, испытывая ко всем едущим чувство некоторого сожаления, потому что, как он думал, никому из них не будет так хорошо

в эти два дня, как ему. Он рассматривал также и девушек,

их оживленные лица, думал о них и волновался слабо и

горько, как всегда, когда видел юную прелесть, проходящую

мимо с кем-то, а не с ним. Потом он посмотрел на нее и обрадовался. Он увидел, что и здесь -- среди молодых и красивых -- она была все-таки лучше всех. Она смотрела в окно, лицо ее было матово, а глаза темны и ресницы длинны.

Он тоже стал смотреть через дверь без стекла на мороз,

на воздух, щурился от яркого света и от ветра. Мимо

проносились скрипучие деревянные, засыпанные снегом

платформы. На платформах иногда попадались фанерные буфеты, все выкрашенные в голубое, с железной трубой

над крышей, с голубым же дымком из трубы. И он думал,

как хорошо сидеть в таком буфете, слушать тонкие посвисты проносящихся мимо электричек, греться возле печки и

пить пиво из кружки. И как вообще все прекрасно: какая

зима, какая радость, что у него есть теперь кого любить,

что та, которую он любит, сидит в вагоне и на нее можно

посмотреть и встретить ответный взгляд! О, как это здорово, уж он-то знает: сколько вечеров он провел дома один,

когда у него не было ее, или бесцельно слонялся по улицам

с приятелем, философствовал, рассуждал о теории относительности и о других приятно-умных вещах, а когда возвращался домой, было грустно. Он даже стихи сочинял, и они тогда нравились приятелю, потому что у него тоже никого не было. А теперь приятель женился...

Он думал, как странно устроен человек. Что вот он юрист и ему уже тридцать лет, а ничего особенного он не совершил, ничего не изобрел, не стал ни поэтом, ни чемпионом, как мечтал в юности. И как много причин у него теперь, чтобы грустить, потому что жизнь не получилась, а он не грустит, его обыкновенная работа и то, что у него нет никакой славы, вовсе не печалит, не ужасает его. Наоборот, он теперь доволен и покоен и живет нормально, как если бы добился всего, о чем ему мечталось.

У него одно было только всегдашнее беспокойство -

мысли о лете. Еще с ноября начинал он думать и загадывать,

как и куда поедет на время своего будущего летнего отпуска.

Этот отпуск всегда ему казался таким нескончаемым, таким

в то же время кратким, что нужно было заранее все обдумать и выбрать место самое интересное, чтобы не ошибиться, не прогадать. Всю зиму и весну он волновался, узнавал,

где хорошо, какая там природа, и какой народ, и как туда

добраться, и эти расспросы и планы были, может быть,

приятнее даже самой поездки и отпуска.

Он и сейчас подумал о лете, о том, как поедет на какую

нибудь речушку. Они возьмут с собой палатку, приедут на

эту речушку, накачают байдарку, и она станет как индейская

пирога... Прощай тогда Москва и асфальт, и всякие процедуры, и юридическая консультация!

И он тут же вспомнил, как они первый раз уехали из

Москвы вместе. Они поехали тогда в Эстонию, в крохотный

городок, где он как-то был по делам. Как они ехали в автобусе, как ночью приехали в Валдай, там все было черно и

один только ресторан еще жил, светился; как он выпил стакан старки и опьянел, и ему весело было в автобусе, потому что рядом ехала она и глухой ночной порой дремала, прислонясь к нему. И как они приехали на рассвете, и хоть была середина августа и в Москве зарядили дожди, здесь было чисто и светло, всходило солнце, беленькие домики, острые красные черепичные крыши, обилие садов, глушь, и тишина, и заросшие курчавой травкой между камнями улицы.

Они поселились в чистой, светлой комнате, везде там по подоконникам, под кроватью и в шкафу лежали, зрели антоновские яблоки и крепко пахли. Был еще богатый рынок, они ходили вместе и выбирали себе копченое сало, мед кусками, масло, помидоры и огурцы (дешевизна была баснословная). И этот запах из пекарни, беспрерывное воркование и плеск крыльев голубей. А главное -- она, такая неожиданная, будто бы совсем незнакомая и в то же время любимая, близкая. Какое было счастье, и еще, наверное, не такое будет, только бы не было войны!

Последнее время он часто думал о войне и ненавидел ее. Но теперь, глядя на сияющий снег, на леса, на поля, слушая гул и звон рельсов, он с уверенностью подумал, что никакой войны не будет, так же как не будет и смерти вообще. Потому что, подумал он, есть минуты в жизни, когда человек не может думать о страшном и не верит в существование зла.

Они сошли чуть не последними на далекой станции. Снег звонко заскрипел под их шагами, когда они пошли по платформе.

-- Какая зима! -- снова сказала она, щурясь.-- Давно такой не было!

Им надо было пройти километров двадцать до его дачи, переночевать там, покататься еще днем и возвратиться вечером домой, по другой железной дороге.

У него был маленький фруктовый участок с летней дощатой дачкой, а на этой дачке -- две кровати, стол, грубые табуретки и чугунная немецкая печка.

Надев лыжи, он подпрыгнул несколько раз, похлопал лыжами по снегу, взметая пушистую порошу, потом проверил крепления у нее, и они потихоньку двинулись. Сначала они хотели идти быстрей, чтобы пораньше добраться до дому, успеть прогреть его хорошенько и отдохнуть, но идти быстро в этих полях и лесах невозможно было.