Пикник парикмахеров - Фелицитас Хоппе

КАРЛИКИ

Когда два человечка, один другого меньше, неожиданно появились на пороге гостиничного вестибюля, постояльцы, спавшие в креслах, проснулись и с жадностью распахнули глаза. Карлик и карлица крепко держались за руки. Тонкие шеи торчали из воротников матросских костюмов. На них не было ни пальто, ни носков. На улице шел снег. Снег лежал на кончиках их носов и ботинок. Стойте на месте, крикнул портье и щеткой смахнул снег, прежде чем проводить их к стойке администратора. Карлик и карлица достали толстые пачки купюр, каждую из которых девушка за стойкой проверяла на зимнем свету, держа их при этом, словно рыбу за хвост. Карлица вскинула руки и повернула ладони наружу; работа честных рук, сказала она и рассмеялась. Портье смущенно отвернулся, ведь руки были такие большие, что он мог бы спрятать в них свое лицо, портье, который дорожит своим местом, не вправе выказывать душевное волнение. Постояльцы же вскочили со своих мест и зааплодировали, когда администраторша после долгих колебаний положила деньги в кассу.

Рука об руку карлик и карлица направились к лифту, двери которого по мановению руки портье распахнулись, словно занавес. Мы предпочитаем ездить одни, сказал карлик, дал портье купюру и протянул руку за ключом от своего номера. Портье покраснел, но не мог отойти в сторону с достоинством, приличествующим портье, так как сзади сильно напирала публика. С торжественным видом, словно короли, приговоренные к смертной казни, карлик и карлица вошли в лифт, поклонились, и двери лифта закрылись за ними.

На улице по-прежнему шел снег. И давно уже засыпал порог входной двери. Портье прикрыл глаза рукой. В вестибюле царила мертвая тишина. Но потом послышалось пение карлика и карлицы, которое поднималось все выше и выше. Голоса у них были красивые, сильные голоса, только было непонятно, о чем они поют. Это песни нашей молодости, кричали дамы, нет, нашей родины, кричали господа, и возбужденные нахлынувшими воспоминаниями, они перекрикивали друг друга, а администраторша все это время разглаживала купюры в кассе и укладывала стопкой.

Когда дали звонок к ужину, взволнованные постояльцы уже толпились у дверей столовой. Они надели лучшие наряды, лица торжественно сияли. Когда портье наконец-то отворил тяжелые двери, карлик и карлица уже сидели в центре зала на высоких мягких стульях. Их ноги едва доставали до пола. Тяжелые салфетки были крепко повязаны под воротниками, а на головах сверкали короны из свежего снега. Оставайтесь на месте, сказал карлик, почувствовав на затылке взгляд портье, все в порядке, снег не растает. Портье со щеткой в руке застыл на пороге, а карлик снова обернулся к тарелке и поднес ко рту карлицы вилку, на которую были нанизаны стеклянистые горошины. Карлица осторожно по одной сняла губами с зубцов горошины, затем взяла с тарелки карлика картофелину, взвесила ее в руке, подбросила вверх, на лету поймала ртом, прокатила по розовому языку в горло и проглотила. Дамы восторженно захлопали в ладоши, ведь это были фокусы их молодости, и принялись точно так же отсчитывать горошины и подбрасывать картофелины, но горошины соскакивали с вилок, а картофелины, минуя разинутые рты, приземлялись прямо на белые скатерти, откуда затем падали вниз и закатывались под столы. А господа, будто всю жизнь только этого и ждали, с восторгом сорвались с мест и начали гоняться за горошинами и картофелинами, словно за стеклянными шариками, а изо рта у них валил пар, как от горячего супа. Между столами ползал портье, пытался смести остатки еды в одну кучу, но навести порядок, как приличествует портье, не было возможности, так как дамы, уже давно цеплявшиеся за него, норовили сорвать золотые пуговицы с его униформы.

За окнами падали снежные хлопья величиной с кулак. Снег толстым слоем лежал на подоконниках, а из-за двери столовой украдкой наблюдала за происходящим администраторша; разгладив юбку, она побежала к тому месту в зале, где лежал портье, похожий на жука, упавшего на спину, и захохотала ему в лицо. В одной руке он держал белый флаг капитуляции, а другую приложил к фуражке в знак приветствия. Однако администраторша ткнула пальцем ему в грудь, достала из его кармана купюру и с торжествующим видом подняла вверх.

Тут карлик и карлица начали петь, стояли мы у берегов Мадагаскара, а на борту была чума, голоса у них были красивые, сильные; карлица вскинула руки, повернула ладони наружу и открыла окна. Снег медленно сползал с подоконников в столовую, тяжелыми хлопьями падал на тарелки, на вытянутый палец администраторши и на лица постояльцев. Только на портье не упало ни единой снежинки, ибо лицо его было надежно укрыто руками карлицы, которая давным-давно растворилась в снежном вихре.

РОСЛЫЕ МУЖЧИНЫ

Я не хочу покоя за столом с белой скатертью. Раньше я любила мужчин, запакованных в мундиры, с гладкими лицами, в сапогах, плотно, словно перчатки, облегающих ноги. Но кольцо на руке мужчины — это как кольцо в носу медведя, говаривал мой дед, портной от Бога, открывший для меня мир тканей. Он водил моей рукой по рулонам разноцветных тканей и заставлял оценивать материю на ощупь, между большим и указательным пальцами. С той поры, прикасаясь к очередному покоренному мужчине, я сразу распознаю, чего он стоит. Дед показывал мне фотографии тех, кого обшивал. Их лица с благородными бровями и лбами без линии жизни смотрели на меня со стены, и я решила, что, как и дед, всегда буду знать себе цену.

Дед мой ростом не вышел и никогда не покидал мастерскую, тесную и темную. Но у деда глаза были как у кошки; когда он заканчивал очередной заказ и господа выходили из мастерской на улицу, их новенькие костюмы блестели в осеннем свете, пока они шли по городу, точно свежие фрукты, появления которых никто не ожидал и которые пора собирать.

Великий ум в портном не нуждается, говорил дед, потирая руки. У него не было отбоя от клиентов, и он работал день и ночь. Клиенты приезжали издалека, знали, что поставлено на карту. Никто не шьет так, как мой дед, который одним глазом насквозь видит заказчика, а другим меж тем давно снял с него мерку. Среди его клиентов были особы королевской крови, коммерсанты, епископы и дирижеры, а также капитаны, дипломаты и поэты, рядовые мужья всех мастей, чьи жены, заламывая руки, стояли под дождем на улице у двери мастерской, потому что дед никому не позволяет вмешиваться в свою работу. Только ему дано знать, в каком месте маленького внутреннего кармашка мягкого жилета следует сделать легкий акцент, призванный свидетельствовать об уме его владельца. Женщины, как мне самой известно, не желают видеть на этом месте ничего, кроме белого платочка для утирания слез, которым их супруги должны махать на прощание, прежде чем скрыться из виду на кораблях, в деловых поездках, на тронах и еще более отдаленных островах славы.

Когда пришло время сбора урожая, они все куда-то исчезли. Я стояла голодная в мастерской деда и ждала, что дверь откроется и я получу заказ, но дед знал, что поставлено на карту: преданность и рассудок. Не можем мы стоять на коленях, мы и без того маленькие, говорил он. Так я провела очередную зиму, пришивая к тяжелым шинелям золотые пуговицы и полируя их до тех пор, пока в мастерской не становилось светло.

Лишь с наступлением весны дед настежь распахнул дверь мастерской, ветер сорвал фотографии со стен, и я поняла, что начался мятеж, что епископ лишил короля власти, а коммерсант продавал свои товары по низкой цене, потому что его супруга ужинала с дирижером и спала в постели поэта, который на восходе солнца сидел у окна и писал длинные речи для дипломата.

Дед срезал пуговицы с шинелей и вышел на улицу. Он был маленького роста, и его глаза медленно привыкали к дневному свету. Он долго не решался пересечь улицу. А потом мелкими быстрыми шагами заспешил прочь, ни разу не оглянувшись. Я провела рукой по оставшимся рулонам тканей и в последний раз большим и указательным пальцами проверила качество материи.

Затем я принялась накрывать на стол к приходу короля, который переступил порог дедовой мастерской, опираясь на руку епископа, под гимны поэта, которые, точно мед, лениво текли из уст дипломата в такт руке дирижера. Коммерсант поставил на середину стола между двумя подсвечниками небрежно запакованную голову капитана. В суматохе они забыли закрыть ему глаза, и теперь он изумленно уставился на мерцающий свет, потому что уже принял свою смерть. Остальные расселись на стульях и набросились на еду. Епископ громко восхвалял мою рассудительность, а король — мои кошачьи глаза, но самое великое во мне — моя преданность, о чем с восторгом кричал дирижер, а коммерсант тем временем украдкой подсчитывал под столом срезанные золотые пуговицы.

Но когда они вознамерились пасть передо мной на колени, я ускользнула от скипетра епископа с одной стороны и от далеко вытянутой руки дирижера с другой. Ловко увернулась от тянущихся ко мне рук; не поймав меня, они больно ударились надо мной друг о друга. Голова капитана на столе качнулась и упала на колени удивленного поэта.