Паразиты сознания - Колин Уилсон

Да, исследовать у истоков... Как невероятно звучит это теперь, когда я веду свой рассказ! Как можно, зная ныне все факты, верить в простое «совпадение»! Ведь те две мои «проблемы» — самоубийство друга и головоломная загадка базальтовых статуэток — имели общий корень. Когда я воскрешаю в памяти события того лета, материалистический детерминизм истории кажется чем-то ирреальным.

Позвольте мне разместить события по порядку. В Кадирли мы прибыли шестнадцатого апреля; семнадцатого обосновали лагерь на Каратепе. По сути, нам ничто не мешало курсировать ежедневно между Каратепе и комфортабельным отелем в Кадирли. Но рабочие расселились в близлежащей от холма деревне, и мы решили, что нам тоже лучше находиться ближе к объекту раскопок. Кроме того, при мысли, что я ежевечерне буду расставаться со вторым тысячелетием до новой эры и перебрасываться в конец двадцатого века, во мне восстал дух романтика. И мы разбили палатки на земле, посреди ровной площадки у вершины холма. Снизу доносился немолчный гулкий шум Пирама, кипящего мелкими бурунами глинисто-желтой воды. На самый гребень холма мы водрузили электронный зонд.

Надо сказать пару слов об этом устройстве — изобретении Райха, — произведшем революцию в деле археологии. В основе своей это тот же рентген, принцип действия которого очень близок к миноискателю. Только миноискатель способен реагировать лишь на металл, а рентген «спотыкался» о любые твердые и непрозрачные тела. Так как земля сама по себе твердое и непрозрачное тело, то обычный рентген в археологии неприменим. Более того, предметы, представляющие интерес для археологов — камни, черепки и иже с ними, — по своей молекулярной структуре сами под стать окружающему их грунту, в силу чего на экране рентгеновского аппарата неразличимы. Усовершенствованный же Райхом лазер мог проникать в толщу земли на глубину трех миль, а принцип «нейтронного воспроизведения» наделял прибор способностью во мгновенье ока выявлять любой предмет правильных очертаний — скажем, каменную плиту. И в этом случае оставалось лишь докопаться до обнаруженного предмета, что при наших роботах-кротах не составляло никакого труда.

Нетрудно вообразить, в каком волнении я пребывал в канун отъезда на Каратепе. Пятнадцать лет мы с тщетным упорством вгрызались в землю, но так и не находили больше ни фигурок из базальта, ни ответа на то, откуда они взялись. Один лишь объем грунта, который предстояло выкидывать, делал проблему неразрешимой. Изобретение Райха предлагало выход из нее с изящной легкостью.

Но, несмотря на это, первые три дня не принесли ничего, кроме разочарований. Луч зонда, пущенный вертикально вниз непосредственно со старого района раскопок, ни на что не прореагировал. Следующие полдня ушли у нас на то, чтобы перетащить зонд на новую площадку, метрах в девяноста от старой. На этот раз я был уверен, что мы что-нибудь отыщем — и ошибся. Мы с Райхом угрюмым взором обвели лежащую под нами равнину, затем оглядели громадный корпус электронного зонда, мысленно прикидывая, сколько же нам еще придется перетаскивать эту махину с места на место, прежде чем мы наткнемся на «находку».

На третий день вечером нас навестили турецкие коллеги Фуад и Дарга. Мы решили отлучиться в Кадирли, поужинать с ними в отеле. Владевшее нами поначалу раздражение (мы тайком подозревали, что коллеги прибыли сюда по соответствующему указанию своего правительства — понаблюдать, чем мы здесь занимаемся) вскоре бесследно исчезло — с таким теплом и живым участием они к нам отнеслись, с таким доброжелательным интересом расспрашивали. После отменного ужина (а к нему еще и доброго кларета) разочарования неудачно прошедшего дня действовали на нас уже не столь удручающе. Отужинав, мы перешли в предоставленную нам комнату для гостей и сели там угощаться турецким кофе и бренди. Именно тогда доктор Дарга вновь повел разговор о самоубийствах. На этот раз он явился вооруженный цифрами и фактами. Я не буду пытаться слово в слово пересказывать последовавшую за тем дискуссию (она затянулась далеко за полночь), скажу только, что наш разговор определенно дал понять: суждения Дарги насчет «биологического угасания» были не настолько уж сумасбродны, как казались вначале. Чем, спрашивал Дарга, можно объяснить такой невероятный рост числа самоубийств в мире, когда мы сами только и делаем, что твердим, будто это все лишь обыкновенный «невроз цивилизации»?

Скукой от невозможности проявить себя? Отсутствием цели? Но возможности проявить себя в сегодняшнем мире по-прежнему хоть отбавляй; и психология за прошедшие пятьдесят лет сделала колоссальный прогресс. Уровень преступности в мире, при всей его перенаселенности, неизмеримо ниже, чем можно было бы предполагать. В первой половине двадцатого века рост преступлений и самоубийств шел параллельно. Отчего же преступность теперь внезапно сократилась, а суицидность возросла до таких драматических размеров? В этом есть какое-то несоответствие. В прошлом самоубийство и преступление были всегда взаимообусловлены. Высокая суицидность первой половины двадцатого века частично объяснялась самой преступностью: одна треть убийц кончала с собой. «Нет, — заключил Дарга, — здесь причиной какой-то непонятный закон исторического угасания, существование которого прозревал лишь Шпенглер. Люди в отдельности — просто клетки огромного организма цивилизации. И все здесь происходит по аналогии с человеческим телом: процесс старения с возрастом резко убыстряется...»

Вынужден сознаться, его слова показались мне весьма и весьма убедительными. В половине первого ночи мы очень тепло расстались, и два наши вертолета, поднявшись в пронизанный лунным светом воздух Кадирли, полетели каждый в своем направлении. К часу ночи мы снова уже были на месте раскопок.

То была прекрасная ночь. Воздух утонченно благоухал ароматом нарциссов (древние греки называли их «цветами подземного мира») и специфическим запахом кустарника, растущего на вершине холма. Тишину нарушал лишь шум воды в реке, ровный и длительный. Вид горных вершин напомнил мне о моей первой поездке на Луну — они были красивы той же отчужденной, безжизненной красотой.

Райх, ум которого был все еще занят статистикой Дарги, удалился к себе в палатку. Я поднялся на холм и зашел в одно из помещений верхних ворот. Оттуда по лестнице взошел на верх стены и, стоя там, озирал залитую лунным сиянием равнину. Я понимаю, что состояние мое в ту минуту было романтически возвышенным, и я испытывал желание еще более его усугубить. Так я стоял, затаив дыхание, и представлял себе давно канувших в небытие стражей, которые когда-то в глубокой древности стояли на этом самом месте; думал о тех незапамятно далеких временах, когда единственной землей, лежавшей по ту сторону гор, была земля Ассирии.

И вдруг совершенно внезапно мысли у меня смешались, приняв мрачную окраску. Я с неожиданной остротой ощутил, насколько я, стоящий здесь, ничтожен и никчемен. Собственная жизнь показалась мне не более чем микроскопической каплей в океане Времени. Я почувствовал отчужденность окружающего меня мира, безразличие Вселенной, и с каким-то даже удивлением взглянул на нелепое упорство человека, чья манера мнить себя великим просто неизлечима. И мне вдруг показалось, что жизнь — это не более чем сон, который для людей так никогда и не был явью.

Нахлынувшее одиночество было невыносимым. Мне захотелось пойти и отвлечься беседой с Райхом, но свет у него в палатке уже погас. Я полез в верхний карман за носовым платком, и там рука у меня наткнулась на сигару, которую мне подарил доктор Фуад. Сигару я принял исключительно в знак дружбы — сам я почти не курю. Но вот сейчас ее запах словно возвратил меня в мир людей, и у меня возникло желание ее попробовать. Перочинным ножом я отхватил у нее один кончик, другой проткнул. Не затянувшись еще как следует, я уже пожалел, что поддался соблазну. Вкус сигары был неприятен. Я положил ее возле себя, а сам стал опять глядеть со стены на долину. Через несколько минут, однако, я вновь соблазнился приятным запахом табака. На этот раз, усердно работая губами, я сделал несколько глубоких затяжек. На лбу выступил пот, я невольно оперся о стену, какое-то время с опасением ожидая, что сейчас меня вытошнит: вот тебе и весь роскошный ужин. Однако тошнота мало-помалу прошла; чувство же разобщенности с телом никак меня не покидало.

В этот момент я снова поглядел на луну и буквально ополоумел от внезапно обрушившегося на меня невыразимого страха. Я ощутил себя словно лунатик, очнувшийся и обнаруживший, что ступает по тоненькой жердочке, переброшенной через километровую высоту. Ощущение было настолько чудовищным, что мне показалось: ум у меня вот-вот не выдержит. Чувствовать такое было непереносимо. Я изо всех сил крепился, пытаясь противоборствовать обуявшему меня страху, понять его причину. Причина была связана с миром, на который я взирал. Она происходила от осознания того, что я лишь ничтожный фрагмент необозримого по величине ландшафта. Растолковать эту мысль очень непросто. Но похоже, мне вдруг сделалось ясно, что человека от сумасшествия ограждает лишь то, что он видит окружающее исключительно через призму своего крохотного, сугубо личного мировосприятия, размером не крупнее спичечной головки. Увиденное может повергать его в страх или волнение, но все равно он воспринимает это через призму своей личности. Страх принижает, но не дает человеку отвергнуть себя окончательно; как это ни странно, он оказывает противоположный эффект: человек от него начинает острее сознавать, что существует. Я внезапно словно извлек себя из собственной оболочки и разглядел, кто я такой: крохотный безвестный предмет вселенского пейзажа, ничем не примечательнее камня или мухи.