Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Земля штука индейская – я присаживался на нее на корточках, крутил толстые палки марихуаны на грязевых полах палочных хижин неподалеку от Масатлана возле опийного центра мира, и мы кропили опием свои гигантские кропали – у нас были черные пятки. Мы говорили о Революции. Хозяин придерживался мнения, что первоначально Северной Америкой владели индейцы, равно как и Южной, примерно пора выступить и сказать «La tierra esta la notre» – (земля наша), – что он и сделал, прищелкнув языком и хипово ощерившись, поддернув свои безумные плечи, чтоб мы видели его сомненье и недоверье ни к кому, понимая, о чем он, но я был там и вполне неплохо все понял. – В углу индейская женщина, 18, сидела, отчасти за столом, лицо ее в тенях свечного огонька – она за нами наблюдала, либо улетев по «О», либо сама собой жена человека, который утром вышел на двор с копьем и лениво поколол палки на земле, вяло кидая их, оземь-наземь, полуобернувшись жестом показать и сказать что-то своему напарнику. – Дремотный гуд Феллахской Деревни в полдень – неподалеку от нас было море, теплое, тропическая Пацифика Рака. – Позвоночно-ребристые горы всю дорогу от Калексико и Шасты, и Модока, и глядящие из Пэскоу на реку Коламбиа, торчали мятые за равниной, по которой раскинулось это побережье. – Тысячемильная грунтовка вела туда – спокойные автобусы 1931-го, тонкие, высокие, стиля нелепого со старомодными рычагами сцепления, уводящими к дырам в полу, старые боковые скамьи вместо сидений, обернутые вокруг, сплошь дерево, подскакивают в нескончаемой пыли мимо Навахов, Маргарит и вообще песье-пустынных сухих лачуг Доктора Перчика и чушью собачьей на тортийях полусгоревших – замордованная дорога – вела вот к этому, к столице мирового царства опия – Ах Иисусе – Глянул я на своего хозяина. – На глинобитном полу, в углу, храпел солдат Мексиканской Армии, то была революция. Индеец бузил. «La tierra esta la notre —»

Энрике мой гид и друган, который не выговаривал «Х», и приходилось ему говорить «К» – поскольку рождество его не погребено в испанском имени Вера-Круса, родного его городка, а вместо этого в Миштекском Наречье. – В автобусах, трясущихся в вечности, он мне орал все время: «Ду-КО-та? Ду-КО-та? Значит caliente. Поал?»

«Ага ага».

«Тут ду-ко-та… очень ду-ко-та… это значит caliente – не продоК-нуть… муть…»

«ПродоХ-нуть!»

«Там какая буква – в альфабате?»

«Х»

«Так… ХК…?»

«Нет… Х…»

«Мне Кудо так произносить. Я не могу».

Когда он говорил «К», вся его челюсть выскакивала наружу, я видел в его лице Индейца. Теперь он сидел на корточках на земляном полу, пылко объясняя хозяину, который, как я понимал по его внушительному виду, есть Царь какой-то королевской банды, расставленной по пустыне, по его полнейшей презрительной речи касаемо любого затронутого предмета, словно б по крови царь по праву, стараясь убедить, или оберечь, или что-то попросить. Я сидел, помалкивал, наблюдал, как Герардо в углу. – Герардо слушал с видом потрясенным, как его старший брат толкает безумную речугу перед Царем и в обстоятельствах странного Американо Гринго с его морским вещмешком. Он кивал и склабился, как старый торговец, хозяин, слушая, и поворачивался к своей жене, и показывал язык, и облизывал нижние зубы, а после того увлажнял верхние о губу, дабы кратко оскалиться в неведомую мексиканскую тьму над головой хижины в свечном свете под Тропически-Раковыми звездами Тихоокеанского Побережья, как в бойцовом имени Акапулько. – Луна омывала скалы от Эль-Капитана и дальше вниз – болота Панамы поздней и уже довольно вскоре.

Показывая огромной ручищей, пальцем, хозяин: – «В ребре гор большого нагорья! злата войны погребены глубоко! пещеры кровоточат! мы выманим змея из лесов! оборвем крылья великой птице! станем жить в железных домах, перевернутых в полях тряпья!»

«Si!» произнес наш тихий друг с края нар. Эстрандо. – Козлиная бородка, хиповые глаза, поникшие, карегрустные и наркотические, опий, руки роняются, странный знахарь, сиделец-рядом с этим Царем – время от времени вбрасывал замечания, которые заставляли остальных слушать, но стоило ему только попытаться продолжить, невпротык, он что-то переигрывал, он их притуплял, они отказывались слушать его уточнения и художественные штрихи в заварухе. – Первобытная плотская жертва, вот чего им хотелось. Ни одному антропологу не следует забывать людоедов либо избегать Ауку. Добудьте мне лук и стрелу, и я двину; теперь я готов; плату за полет, пжалста; на плато плату; празден список; рыцари наглеют, старея; юные рыцари грезят.

Мягко. – Наш Индейский Царь не желал иметь ничего общего с предположительными идеями; он внимал нешуточным мольбам Энрике, отмечал галлюцинированные высказывания Эстрандо, гортанные замечания, специями вброшенные веско, как безумье внутрь, и из коего Царь научился всему, что знал о том, что реальность о нем подумает, – он озирал меня с честным подозрением.

Я услышал, как он спрашивает по-испански, не какой-то легавый ли этот Гринго, следящий за ним из ЛА, какой-нибудь ФБРовец. Я услышал и ответил нет. Энрике пытался ему сказать, что я interessa, показывая на собственную голову, означая, что меня всякое интересует – я пытался выучить испанский, я голова, cabeza, также chucharro – (планакеша). – Чучарро Царя не интересовало. В ЛА он пришел пешком из мексиканской тьмы босыми ногами, раскрыв ладони, черное лицо огням – кто-то сорвал цепочку с распятием с его шеи, какой-то легавый или хулиган, он рыкнул, вспоминая это, возмездие его было либо безмолвным, либо кто-то остался мертвым, а я из ФБР – зловещий преследователь мексиканских подозреваемых с задком в виде оставшихся отпечатков ног на тротуарах Железного ЛА, и цепей в каталажках, и потенциальных героев революции с предвечерними усами в красноватом мягком свете. —

Он показал мне катышек О. – Я поименовал его. – Частично удовлетворился. Энрике и дальше молил в мою защиту. Знахарь улыбался про себя, не было у него времени дурака валять, или выплясывать придворно, или петь о пойле в блядовых переулках, ища шмаровозов – он был Гёте при дворе Фредерико Ваймара. – Флюиды телевизионной телепатии окружали комнату так же молча, как Царь решил меня принять, – когда он принял, я услышал, как скипетр пал во всех их мыслях.

И О святое море Масатлана и великая красная равнина вечернего кануна с burros и aznos[3], и рыжими и бурыми лошадьми, и зеленым кактусом пульке,

Три muchachas в двух милях оттуда компашкой беседуют в точно концентрическом центре круга красной вселенной – мягкость их речи нипочем нас не достигнет, да и волны эти Масатлана не уничтожат своим лаем – мягкие морские ветра облагораживают мураву – три острова на милю вдали – скалы – сумерки грязевых крыш Града Феллахского позади…

Поясняю: я упустил судно в Сан-Педро, а этот порт был на полпути в путешествии от мексиканской границы в Ногалесе, Аризона, которое я предпринял на дешевых автобусах второго класса всю дорогу вниз по Западному Побережью в Мехико. – С Энрике и его мелким братцем Герардо я познакомился, пока пассажиры разминали ноги у пустынных хижин в пустыне Сонора, где большие толстые индейские дамы подавали горячие тортийи и мясо с каменных кухонных плит, и пока стоял там, дожидаясь своего сэндвича, маленькие свинки с любовью паслись у твоих ног. – Энрике был клевский милый пацан с черными волосами и черными глазами, который пустился в это эпическое путешествие аж в Вера-Крус в двух тысячах миль от Мексиканского залива со своим младшим братишкой по некой причине, кою я так никогда и не выяснил – он мне только дал понять, что внутри у его самодельного деревянного радиоприемника спрятано около полуфунта крепкой темно-зеленой марихуаны еще со мхом внутри и длинными черными волосинами, признак доброй конопли. – Мы незамедлительно принялись пыхать средь кактусов на задворках пустынных полустанков, сидя там на корточках под жарким солнышком, хохоча, а Герардо на нас смотрел (ему было всего 18 и не дозволено курить его старшим братом) – «Это почему? потому что марихуана плёко для глаз и плёко для la ley» (плохо для зрения и плохо по закону) – «Но жы!» показывая на меня (мексиканцы так говорят «ты»), «и я!» показывая на себя, «мы годится». Он взялся служить моим проводником в великой поездке по континентальным пространствам Мексики – немного говорил по-английски и пытался мне объяснить эпическое величие этой земли, и я определенно с ним соглашался. – «Видишь?» говорил он, показывая на далекие горные хребты. «Mehico!»

Автобус был старой высокой худой приблудой с деревянными скамьями, как я уже сказал, и пассажиры в платках и соломенных шляпах садились в него со своими козами, или свиньями, или курами, а детвора ехала на крыше или висела, распевая и вопя, на заднем борту. – Мы подскакивали и подскакивали по той тысячемильной грунтовке, и когда подъезжали к рекам, водитель просто пахал мелководье, смывая пыль, и трясся дальше. – Странные городки вроде Навахоа, где я сам по себе предпринял прогулку и увидел, на фиготени вроде уличного рынка, мясника, стоящего перед кучей паршивой говядины на продажу, над нею сплошь роились мухи, а шелудивые костлявые феллахские собаки попрошайничали под столом – и городки вроде Лос-Мочис (Мухи), где мы сидели пили «Оранж-Жим», как гранды, за липкими столиками, где заголовок дня в местной Лос-Мочисской газете повествовал о пистолетной дуэли между Начальником Полиции и Мэром – весь город только об этом и гудел, хоть какое-то возбуждение в белых переулках – оба с револьверами на бедрах, бам, бац, прямо на грязной улице у кантины. – Теперь мы были в городке дальше к югу в Синалоа и слезли со старого автобуса в полночь, чтоб пройти гуськом по трущобам и мимо баров («Нии корошо ты и я и Герардо закодить в кантину, плёко для la ley» сказал Энрике), и тогда, Герардо, неся мой морской мешок на горбу, как настоящий друг и брат, мы пересекли огромную пустую пласу грязи и подошли к кучке палочных хижин, из которых складывалась деревенька невдалеке от мягкого звездносветного прибоя, и там постучались в дверь этого усатого дикого мужика с опием, и нас впустили в его кухню при свечах, где он и его знахарь с бородкой Эстрандо кропили красными щепотями чистого опия огромные косяки марихуаны размерами с сигару.