Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Уже не первую неделю я странствую по дороге, на запад от Нью-Йорка, и жду во Фриско дома у друга, меж тем зарабатывая лишние 50 дубов работой в рождественскую суету, ворочая багаж на старой запьянцовской железной дороге, вот только что приехал за 500 миль от Фриско почетным тайным гостем теплушки первоклассного грузового поезда «Молния» благодаря своим связям на железной дороге и теперь думаю стать видным моряком, сяду на «Скитальца» прямо тут в Педро, так я с нежностью думаю, в общем, если б не это пароходство, я б наверняка точно хотел быть железнодорожником, научился бы тормозному кондукторству, и мне бы платили за то, что езжу на этой старой вжик-«Молнии». – Но я болел, внезапная удушающая ужасная простуда типа вируса Х по-калифорнийски, и почти ничего не видел в пыльное окно теплушки, пока она мелькала мимо снежного разбивающегося наката волн в Сёрфе и Тангэре и Гавиоте на меже, что бежит по этому лунистому рельсу между Сан-Луис-Обиспо и Санта-Барбарой. – Я как мог старался ценить добрый прогон, но был способен лишь лежать пластом на сиденье теплушки, уткнув лицо в свою куртку комом, и всем до единого кондукторам от Сан-Хосе до Лос-Анджелеса приходилось меня будить, чтоб выяснить мою квалификацию, я был братом тормозного кондуктора, и сам – он же, на Техасской дистанции, поэтому стоило мне перевести взгляд наверх, думая «Старина Джек, вот ты и впрямь едешь в теплушке и следуешь линии прибоя по призрачнейшей железной дороге из всех, по каким в дичайших своих грезах мечтал проехаться, как у ребенка мечта, так чего ж ты и головы приподнять не можешь, и выглянуть наружу, и заценить пернатый брег Калифорнии, последнюю землю, что оперяется тонкой пудряной дегтярницей придверных лежней или привратной воды, что вьется сюда со всякого Ориента и савана бухтового выстрела отсюда до Каттераса Хлоптераса Вольдивийного и Хрусттераса, ух», но подымаю голову, и там нечего смотреть, окромя моей кровеналитой души, да смутных намеков нереальной луны, сияющей на нереальное море, да мимомелькие проблески гальки на дорожной насыпи, рельсы в звездном свете. – Прибываем в ЛА поутру, и я спотыкаюсь с полным огромным обнимешком на плече от сортировок ЛА аж до самой Главной улицы ЛА в центре, где залег в гостиничном номере на 24 часа, пия бурбон, лимонный сок и анацин и видя, лежа на спине, виденья Америки, у которой не было конца – что было только началом, – но думая «Сяду на „Скитальца“ в Педро и отвалю в Японию, и кыш сказать не успеешь». – Глядь в окно, когда мне чуть получшело, и врубаюсь в жаркие солнечные улицы Рождества ЛА, наконец отправимшись по бильярдным и полировочным сволочного ряда и выхаривая там и сям, пока ждал, когда «Скиталец» подтянется к причальной стенке, где я должен встретиться с Дени прям на трапе с пушкой, которую он послал заранее.

Больше одной причины встречаться в Педро – пушку он отправил заранее в книжке, которую тщательно вырезал и выдолбил и сделал из нее аккуратный тугой сверток, покрытый бурой бумагой и перевязанный бечевкой, адресованный одной девушке в Холливуде, Хелен как-то, с адресом, который он мне дал, «Так, Керуак, когда доберешься до Холливуда, немедленно иди к Хелен и спроси у нее про сверток, что я ей прислал, потом аккуратно его вскроешь у себя в номере, и там пистолет, он заряжен, поэтому осторожней, не отстрели себе палец, потом положишь в карман, ты меня слышишь, Керуак, тебе добило это до твоего суевыйного заполошного воображения – но теперь у тебя есть порученьице выполнить мне, мальчику твоему Дени Блё, помнишь, мы вместе в школу ходили, придумывали, как вместе выжить, чтоб пенни себе урвать, мы даже легавыми вместе были, мы и женились-то на одной тетке», (кхых) «То есть, – мы оба хотели одну и ту же тетку, Керуак, теперь все от тебя зависит, поможешь ли ты защитить меня от зла Мэттью Питерза, ты этот пистик с собой приноси», тыча в меня и подчеркивая каждое слово, и тыча меня с каждым словом «и тащи на себе, и смотри не попадись и не опоздай на судно, во что б ни стало». – План до того нелепый и уж такой для этого маньяка типичный, что я, конечно, пришел без пистолета, даже Хелен искать не стал, а лишь в одной своей избитой куртке, спеша, почти опаздывая, я уже видел его мачты близко у причала, ночь, прожекторы везде, вдоль этой унылой долгой пласы перегонок и складских резервуаров для нефтепродуктов, о мои бедные стертоптанные башмаки, что теперь вот уже начали настоящее путешествие – в Нью-Йорке пустились вдогон дурацкого судна, но того и гляди мне станет ясно в ближайшие 24 часа, ни на какое судно я не попаду – тогда этого не знал, но обречен был остаться в Америке, навсегда, дорожный рельс ли, гребвинт ли, это всегда будет Америка (суда курсом на Ориент пыхтели по Миссисипи, как будет показано впоследствии.) – Без пистолета, съежившись супротив ужасной зимней сырости Педро и Лонг-Бича, в ночи, минуя фабрику Кота в сапогах на углу с лужаечкой спереди, и американскими флагштоками, и здоровенной рекламой тунца, внутри того же здания делают рыбу и для человеков, и для котов – мимо причала «Мэтсона», «Лурлина» еще не пришла. – Глазами шарю Мэттью Питерза, негодяя, для коего потребен пистолет.

Корнями уходит, неистово, к дальнейшим предшествовавшим событиям в этом зубовноскрежетном громадном кино земли, лишь часть коего здесь мною предложена, хоть и долгая, каким диким может стать мир, пока наконец не осознаешь «Ох, что ж, это по-любому повторное». – Но Дени намеренно разгромил машину этого Мэттью Питерза. Судя по всему, они жили вместе с кучкой девушек в Холливуде. Были моряки. Видал я фотки их, сидящих вокруг солнечных бассейнов в купальниках и с блондинками, и в будь здоров обнимательных позах. Дени высокий, толстоватый, темноволосый, улыбчивые белые зубы улыбкой лицемера, Мэттью Питерз крайне симпатичный блондин с самоуверенной мрачной или (болезненной) физиономией греха и безмолвия, герой – той группы, того времени – поэтому слышишь, как это всегда говорится из-под руки, конфиденциальные истории, что тебе любая пьянь расскажет и не-пьянь в любом баре и не-баре отсюда до другой стороны всех миров Татхагаты в 10 Сторонах вселенной, это как призраки всех комаров, что некогда жили, плотность байки мира этого всего такова, что довольно будет утопить Пасифику столько раз, сколько сможешь вынуть песчинку из ее песчаного ложа. Мощная байка же была, мощная жалоба, которую я слышал нараспев, от Дени, старого жалобщика и певуна, и одного из самых бранчливых жалобщиков, «Пока я шарил по мусорным бакам и бочкам Холливуда, прикинь, бродя по задам тех вот очень шикарных жилых домов и по ночам, поздно, очень тихо шнырял по округе, бутылки добывал по 5 центов залог и складывал их себе в сумочку, чтоб лишняя денюшка на карман, когда мы себе не могли грузчицкой работы в порту срастить, а судна ни за деньги, ни за красивые глаза нам не было, Мэттью, с его легкомысленными прихватами, закатывал вечерины и тратил всякий цент, что мог добыть у меня из заскорузлой лапы, и ни разу, НННи Разу, не слыхал я ни единого СЛОВА благодарности – можешь вообразить, каково мне было, когда он наконец забрал мою любимую девчонку и свинтил с нею на ночь. – Я пролез к нему в гараж, где он свою тачку держал, я тихо-тихо вывел ее задним ходом, не заводя мотор, дал ей скатиться по улице и затем, чувак, тут же двинул во Фриско, дуя пиво из банок. – Я б тебе рассказал историю —» и давай дальше свою историю, сказанную его собственным неподражаемым манером, как он разбил машину в Кукамонге, Калифорния, лобовым столкновением с каким-то деревом, как его чуть при этом не убило, как были легавые, и крючкотворы, и бумаги, и волокита, и как он наконец добрался до Фриско, и сел на другое судно, и как Мэттью Питерз, который знал, что он на «Скитальце», будет ждать на пирсе этой же липкой холодной ночью в Педро с пушкой, блудкой, прихвостнями, дружками, чем не. – Дени собирался сойти с борта, глядя во все стороны, готовый распластаться на земле, а я должен был там его ждать у схода с трапа и вручить ему ствол стремглав – все это в туманной туманной ночи —

«Ладно валяй с историей».

«Тише ты».

«Ну ты же сам все это начал».

«Тише, тише» говорит Дени, как он обычно причудливо выговаривает «ТЧИ» очень громко, ртом па́стя, как радиодиктор, чтоб диктовать всякий звук, а затем «ШЕ» просто говорится по-англичански, этот трюк мы оба переняли на некоем шалопайском подготе, где все ходили и разговаривали, как очень удолбанные чмохкающие чмумники, …теперь шмакствует, Шмууум ники, необъяснимы глупые трюки школяров во время оно, потеряно, – что Дени теперь в нелепой Сан-Педровой ночи по-прежнему подкалывал туманы, как будто и разницы никакой нет. – «ТИ ше» говорит Дени, крепко беря меня за плечо и держа меня крепко, и глядя на меня в полном серьезе, росту в нем около шести-трех, и смотрит он сверху вниз на мелкого пять-с-девятью меня, и глаза его темны, посверхкивают, видно, что он злится, видно, что понятие у него о жизни такое, какого никто другой никогда не имел и никогда не будет, хоть ровно так же на полном серьезе он может разгуливать, веря и задвигая свою теорию обо мне, к примеру, «Керуак жертва, ЖЕР твва свово собственово ва о бра ЖХЕ НИ Йя». – Или его любимая шуточка про меня, которая вроде как должна быть просто умора, а есть грустнейшая история, что он когда-либо рассказывал или кто угодно рассказывал, «Как-то вечером Керуак не хотел брать ножку жареной курицы, и когда я у него спросил почему, он взял и сказал „Я думаю о несчастных голодающих народах Европы“… Хьяя УА У У У» и давай фантастически ржать, как он может, а это такой невообразимый хуохуот в небеса, созданные специально для него, и я все время их над ним вижу, когда о нем думаю, черной ночью, кругосветной ночью, той ночью, когда он стоял на причале в Хонолулу в контрабандных японских кимоно на себе, четырех штуках, а таможенники заставили его раздеться до них, и вот он стоит такой ночью на платформе в японских кимоно, большой здоровенный Дени Блё, в воду опущенный-и-очень очень несчастный – «Я б тебе рассказал историю такую длинную, что не дорассказал ее, если бы ты в кругосветку ушел, Керуак ты, но ты не ты не хочешь ты никогда не слушаешь – Керуак, что ЧТО ты скажешь бедным людям, голодающим в Европе, об этой тут фабрике Кота в сапогах с тунцом в заду, Х МХммч Йя а Йяауу Йяууу, они делают одну еду для кошек и людей, Йёорр йрУУУУУУУУУУУ!» – И когда он так вот смеялся, ты понимал, что ему чертовски отлично и одиноко таковски же, потому что я никогдатски не видел, чтоб это его подводило, трудилы на судах и всех судах, где б он ни плавал, никак не понимали, чего тут смешного, чего со всеми также его розыгрышами, их я еще покажу. – «Я разбил машину Мэттью Питерза, понимаешь – позволь теперь мне сказать, конечно, я не спецом это сделал, Мэттью Питерзу хотелось бы так думать, куче злонамеренных черепушек бы так хотелось считать, Полу Лаймену так считать нравится, чтоб ему удобней считать было, будто я увел у него жену, чего, я тебя уверяю, Керуак, я нидь елал, то друган мой Хэрри Маккинли увел жену Пола Лаймена. – Я поехал на машине Мэттью во Фриско, собирался ее там бросить на улице и уйти в рейс, он бы этот драндулет себе вернул, но, к сожалению, Керуак, у жизни не всегда такие развязки, как нам нравится вязать, но название городка я нипочем и никогда не смогу – эй, бодрей, э, Керуак, ты не слушаешь», хвать меня за руку, «Тише уже, ты слушаешь, что я тебе ГОВОРЮ!»