Ящер страсти из бухты грусти - Кристофер Мур

– Что с тобой, к чертям собачьим, такое, Кроу? Совсем обдолбался?

– Не больше обычного, – ответил Тео. – А в чем дело?

– А дело в том, что ты изъял с места преступления вещественное доказательство.

– Правда? – Беседы с шерифом моментально высасывали из Тео всю энергию. – Какое доказательство? С какого места?

– Пилюли, Кроу. Муж самоубийцы сообщил, что таблетки ты забрал с собой. Я хочу, чтобы они вернулись на место через десять минут. Я хочу, чтобы мои люди свалили оттуда через полчаса. Судмедэксперт днем проведет вскрытие, и к ужину чтобы дело было закрыто, ясно? Заурядное самоубийство. Только на страницу некрологов. Никаких новостей. Ты понимаешь?

– Я просто проверял у ее психиатра, в каком она была состоянии. Не было ли суицидальных признаков.

– Кроу, ты должен бороться с соблазном изображать из себя следователя и делать вид, что ты служишь в правоохранительных органах. Эта баба повесилась. У нее была депрессия, и она решила покончить со всем разом. Муж ей не изменял, денежных мотивов не было, а мамочка и папочка никогда не ссорились.

– Они что – допрашивали детей?

– Конечно, они допрашивали детей. Они же детективы. Они ведут следствие. Теперь давай скоренько гони к ним, и пусть катятся из Северного района. Я прислал бы к тебе за таблетками, но мне не хочется, чтобы они обнаружили твой триумфальный садик. Я не прав?

– Уже иду, – ответил Тео.

– И чтобы я слышал об этом в последний раз. – Бёртон повесил трубку.

Тео тоже повесил трубку и закрыл глаза, превратившись в человеческий пудинг, размазанный по пластиковому креслу.

Сорок один год, а он до сих пор живет, точно студент. Его книги свалены стопками на полках из досок и кирпичей, кровать вытаскивается из дивана, холодильник пуст, если не считать позеленевшего ломтика пиццы, а весь участок вокруг зарос сорняками и колючками. За хижиной, в самой гуще ежевичных колючек стоит его триумфальный садик: десять раскидистых кустов конопли с клейкими макухами, ароматными, как скунсы и специи. И дня не проходило, чтобы ему не хотелось взрыхлить или стерилизовать под ними почву. Не проходило и дня, когда бы он не продирался сквозь колючки и любовно не собирал бы урожай липкой зелени, способной поддерживать его весь день.

Исследователи утверждают, что марихуана вызывает лишь психологическое привыкание. Все их отчеты Тео читал. Там мимоходом упоминались только ночное потоотделение и ментальные паучки отвыкания – так, словно они не противнее укола от столбняка. Но Тео пытался бросить. За одну ночь он выжал три простыни и, стараясь отвлечься, мерял шагами хижину, пока не понял, что его голова сейчас взорвется. После чего сдался, втянул в себя пряный дым “Трусишки Пита” – и только тогда обрел сон и покой. Исследователи, очевидно, этого не понимали – зато понимал шериф Бёртон. Слабость Тео он понимал очень хорошо и держал ее над головой констебля, как пресловутый дамоклов меч. То, что у Бёртона была собственная ахиллесова пята, от разоблачения которой он мог бы потерять гораздо больше, едва ли имело значение. По логике вещей, это Тео держал его на поводке, но эмоционально Бёртон оставался на высоте. В гляделках Тео всегда мигал первым.

Он схватил “Трусишку Пита” с кофейного столика, которым служил ящик из-под апельсинов, и ринулся к двери – возвращать таблетки Бесс Линдер на место преступления.

Вэлери

Доктор Вэлери Риордан сидела за столом и рассматривала символы своей жизни: крошечные цифровые часики – на них она исподтишка поглядывала во время сеансов терапии; золоченый письменный прибор “Монблан”, из нефритовой подставки которого карандаши топорщились усиками жука-листоеда; набор книжных подставок, изображающих Фрейда и Юнга, которые обнимают кожаные переплеты “Психологии бессознательного”, “Диагностического и статистического справочника умственных расстройств (ДСС-IV)”, “Интерпретации снов” и “Настолького справочника терапевта”; и гипсовый бюст Гиппократа, из основания которого вытягивались листочки клейкой бумаги для заметок. Гиппократ, этот лукавый грек, превративший медицину из магии в науку. Автор знаменитой клятвы – Вэл дала ее двадцать лет назад в Анн-Арборе, когда закончила мединститут: Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла.

Клятва казалась тогда такой глупой, такой устаревшей. Какой врач в здравом уме станет предлагать больному яд?

Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство.

Тогда все казалось таким очевидным, таким простым. Теперь она проводила свою жизнь и свое искусство под охраной изготовленной на заказ системы сигнализации и 9-миллиметрового “глока” в ночной тумбочке.

Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом.

С этой частью клятвы у Вэл проблем никогда не было. Она испытывала отвращение к ножу. И психиатрией-то занялась из-за того, что с грязной медициной справиться не могла. Ее отца-хирурга это лишь мягко разочаровало. По крайней мере, она станет врачом – ну, почти. Интернатуру и ординатуру она проходила в реабилитационном центре “Восход”, где кинозвезд и рок-идолов обучали ответственности, заставляя самостоятельно заправлять постели, а Вэл раздавала “валиум”, точно стюардесса – орешки. В одном крыле центра располагались торчки, в другом – случаи расстройства питания. Она предпочитала последних.

– Ты не жил по-настоящему, если не вливал в супермодель минестроне через трубочку, – говорила она отцу.

В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, несправедливого и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.

Ну, воздержание от любовных дел – это еще куда ни шло, правда? Секса у нее не было с тех пор, как Ричард бросил ее пять лет назад. Бюст Гиппократа он подарил ей в шутку, как он сказал, но она все равно поставила его на стол. За год до этого она вручила ему статуэтку слепой богини Правосудия в поясе с подвязками и в ажурных чулках – чтобы водрузил у себя в конторе. Ричард и привез Вэл в эту деревню, отказавшись от предложений крупных юридических фирм, чтобы осуществить свою мечту и стать сельским стряпчим, чей ежедневный список дел включал бы разногласия об отцовстве поросенка или случайные пенсионные споры. Ему хотелось быть Аттикусом Финчемp [8], Болваном Уилсоном [9], героем Джимми Стюарта или Генри Фонды, которому платят свежими буханками хлеба и корзинками авокадо. Что ж, этот пункт ему удался: б ольшую часть их семейной жизни единственный доход им приносила практика Вэл. Если б они действительно развелись, алименты пришлось бы платить ей.

Вот уж точно сельский стряпчий. Он бросил ее и отправился в Сакраменто лоббировать Калифорнийскую береговую комиссию от имени консорциума строителей гольф-клубов. В его обязанности входило убедить комиссию, что морским выдрам и слонам осталась в жизни единственная радость – смотреть, как японские бизнесмены срезают фирменные мячи прямо в Тихий океан, а природе просто необходим один сплошной фарватер от Санта-Барбары до Сан-Франциско, может быть – с песчаными ловушками в дюнах Писмо и Кармел. Он носил карманные часы, подумать только, – на золотой цепочке с нефритовым брелком в виде вымирающего коричневого пеликана. Теперь он играл свою роль мудрого сельского стряпчего в кресле-качалке на веранде и попутно огребал больше двухсот пятидесяти штук в год. Ричард жил с одной из своих секретарш – серьезной волоокой выпускницей Стэнфорда с сёрферской стрижкой и фигурой, казавшейся насмешкой над силой земного притяжения. Он познакомил Вэл с нею (Эшли, Бри или Джордан), и все было в духе “ах-мы-такие-взрослые, ах-как-это-мило”, а позже, позвонив ему уладить какой-то вопрос с налогами, Вэл спросила:

– Так как ты выбираешь кандидаток, Ричард? Кто первой с подсоса заведет твой “лексус”?

– Наверное, нам стоит подумать о том, чтобы сделать наш развод официальным, – ответил на это Ричард.

Вэл бросила трубку. Если у нее не получилась счастливая семья, то получится все остальное. Все без исключения. Так и началась ее политика вращающихся дверей – бесконечная суета с назначением сеансов терапии, соответствующих медикаментов и покупками одежды и антиквариата.

Гиппократ злобно взирал на нее со стола.

– Я не причиняла намеренного вреда, – сказала Вэл. – Я причиняла ненамеренный, старый ты козел. Пятнадцать процентов всех депрессивных совершают самоубийства, лечи не лечи.

Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи священной тайной.