Я — из контрразведки - Алексей Нагорный

Крупенский защелкнул замок на дверях купе, встал спиной к зеркалу: слева сидели оба краскома и смотрели на него с тревогой и недоумением, справа вытянулся на полке Раабен. Крупенский выдернул из бокового кармана пистолет — подарок резидента в Гельсингфорсе. Краскомы переглянулись.

— А зачем? — спросил Васильев. — Сбегутся люди, вас неизбежно схватят. Глупо.

— Ваше последнее слово? — Крупенский щелкнул предохранителем.

Краскомы молчали. Крупенский дважды нажал собачку, оба рухнули, не вскрикнув. Выстрелы прозвучали совсем негромко.

— Ну и ну, — только и сказал Раабен. — Как пробка от шампанского…

Трупы уложили на полки, отвернули к перегородке, накрыли одеялами. Все делали молча. Поезд замедлил ход.

— Бологое, — послышался из коридора голос проводника. — Поезд стоит десять минут.

— Уходим, — Раабен взялся за ручку двери.

— Нам надо в Москву, — холодно отозвался Крупенский. — Вы что же, намерены идти пешком?

— А вы намерены ехать с покойниками? — в ужасе посмотрел на него Раабен.

Крупенский сунул пистолет в карман:

— Мы едем в Москву, и поверьте мне на слово: пока их обнаружат, пока всё выяснят, мы уже в Харькове будем. Давайте выпьем за упокой их душ. — Он разлил водку по стаканам.

— Н–нет, — покачал головой Раабен, — нет, вы уж без меня, я, знаете ли, не палач, увольте. Свои все же…

Крупенский поставил стакан, схватил Раабена за лацканы пиджака, притянул к себе:

— А ты как думал, ублюдок? Думал, гражданская война — это рыцарский турнир, игра в благородство? А они бы тебя пощадили? Эти «свои»? Вот что, милый: или ты поймешь, что мы идем по трупам, или трупом станешь ты сам. Пошел вон! — он отшвырнул его и отряхнул руки.

— Но… но ведь они офицеры, — жалко улыбаясь, лепетал Раабен, не сводя глаз с покойников. — Они такие же, как мы. Нельзя же так, за здорово живешь…

— Можно, — дружелюбно улыбнулся Крупенский. — Все можно, дорогой мой ротмистр. Очень прошу: верьте мне, и мы с вами еще погарцуем в белых лосинах по Марсову полю. Пейте… — Крупенский лихо опрокинул стакан и осушил его одним глотком.

Он больше не верил Раабену, не верил самому себе. Во всяком случае, тем словам, которые только что произнес про Марсово поле и парад.

Что ж… Наверное, убийство краскомов было глупостью. Наверное, так поступать не следовало. Наверное, и даже наверняка. И тем не менее он не только не жалел о случившемся, не только не волновался, оказавшись, мягко говоря, в «провальной» ситуации, а, скорее, наоборот: успокоился, расслабился и даже задремал. И уже совсем засыпая, подумал: «Я вышел на суд божий, я бросил перчатку… Схватят и расстреляют? Ну и слава богу. Ему решать».

…В Москву приехали в шесть утра. Крупенский выглянул в окно. Встречающих на перроне не было, и это значительно упрощало дело. Купе заперли. Раабен рукояткой нагана заклинил замок, благо проводник торчал у выхода и ничего услышать не мог. А пассажиры уже разошлись.

Вышли на привокзальную площадь. В былые годы здесь кипел людской водоворот, вызванивала конка, ни на секунду не умолкали крики носильщиков и мелких торговцев. Теперь же царила мертвая тишина, не нарушаемая даже трамваями. Или это только показалось Крупенскому?

— Нам нужно обрести пристанище, — он с трудом отвлекся от своих мыслей. — У меня была здесь… — он не договорил, не знал, как ее назвать: знакомая, любовница, агент. Пять лет назад, в разгар войны, он приехал в Москву для разработки адреса — по делу транспортировки оружия из Швейцарии. По агентурным данным, было известно, что перевалочной базой на пути в Петербург служила квартира какого–то музейного смотрителя. Ящики с оружием, оформленные под обыкновенные чемоданы, как доносил «сотрудник», оставляли на одну, редко на две ночи в этой квартире. Агент не знал ни имени, ни фамилии смотрителя, ни его адреса. Крупенский обошел все московские музеи и в конце концов установил функционера большевиков. Им оказался смешной старичок, заведующий залом восточного оружия в Историческом музее. Крупенского навела на него Матильда Улыбченкова, библиотекарь музея. Когда Крупенский назвал приметы чемоданов, Матильда заявила, что видела точно такие же в подсобке зала восточного оружия. За стариком установили круглосуточное наблюдение. По заданию Крупенского Матильда начала бывать у него, поила его чаем, приносила свежие калачи и однажды сообщила Крупенскому: «Чемоданы — в кладовке». Старика арестовали, судили военно–полевым судом и повесили. Какая у него была фамилия? Лень вспоминать… Сколько их было, этих фамилий… Сотни… А вот Матильда, ярко–рыжая, с маленьким носом–пуговкой и жирно накрашенными губами, внешне очень пошлая, очень зовущая, она оправдала все его самые смелые ожидания. Три дня и три ночи прошли в сплошном угаре, словно час единый. А что же теперь, спустя пять лет?

— Поехали к Матильде, — предложил Крупенский. — У нее есть подруги, так что внакладе не останешься. — Он умышленно перешел с Раабеном на «ты», хотел представить его Матильде как давнего задушевного друга.

— Так мы сюда работать приехали или… борделировать? — хмуро спросил Раабен. — Что–то я не пойму вас, товарищ Русаков.

— Тебя, милый Женя, тебя, — уточнил Крупенский. — Конечно, работать. Что касается Матильды… Знаешь, в апостольском послании к коринфянам сказано: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся».

— Весьма оригинальное толкование святого апостола Павла, — отозвался Раабен. — Однако наше дело солдатское. Приказано — понято, сделано. Поехали… Володя.

Тряслись на трамвае до Петровских ворот, оттуда пешком добрались до трехэтажного дома в начале Малой Дмитровки, наискосок от Путинковского переулка. Вошли в парадное. Одна створка двери была сорвана с петель, на второй кто–то размашисто написал мелом: «Никто не даст нам исбавленья». Осмотрелись. Все было спокойно. Поднялись на второй этаж. Уверенно, словно приходил сюда каждый день, Крупенский толкнул дверь, и она послушно поддалась: оказалась не заперта.

— Не боятся, — заметил Раабен. — Наверное, нечего терять.

Прошли по коридору, он был заставлен сундуками, чемоданами и разобранными кроватями. Крупенский осторожно постучал.

— Входите, — послышался низкий женский голос.

Они вошли. Комната была маленькая, уютная, в окне поблескивали купола Покрова–Богородицы и золотые кресты над ними. Около подоконника, опершись на него, стояла женщина лет сорока. У нее были нечесаные волосы, припухшие от сна веки, бледные, сливающиеся с лицом губы, словно рта вообще не существовало.

«Эк ее», — едва не сказал вслух Крупенский.

Она явно не узнавала его, и он растерялся. Раабен это понял.

— Наверное, когда к заутрене трезвонят, мешают вам? — он попытался разрядить обстановку.

— Я верующая, — сказала она. — А что вам, товарищи? Кто вы?

— Матильда, — со слезой в голосе произнес Крупенский. — Неужели я так изменился?

— Боже мой, — едва заметно шевельнула она вдруг побелевшими губами. — Вы–ы… Эт–то вы–ы… — Глаза ее остекленели. Она медленно приближалась к Крупенскому и все смотрела, смотрела на него, словно не в силах была закрыть глаза.

— Гад! — вдруг выкрикнула она пронзительно. — Сволочь, христопродавец, убийца мерзкий!

— Подожди, Матильда, — попятился Крупепский. — Не ты ли страстно лобзала меня на этой кушетке? — Он ткнул пальцем куда–то в угол и подумал, что нужно немедленно все обратить в шутку. Он с трудом соображал, что для этого нужно сделать, что сказать. — За что же ты так? Ты меня не путаешь с кем–нибудь из «чрезвычайки»? Убийцы, между прочим, там! — нервно продолжал он.

Она сдавила пальцами прыгающий рот, зубы у нее стучали.

— Повесили Анисима Федоровича, — вдруг очень тихо и очень спокойно сказала она. — Как увели, так через день и повесили. Когда мы с вами… на этой… кушетке любовь крутили.

— Мадам, — вмешался Раабен. — Знаете, я видел как–то почтовую открытку: арестанты смотрят из вагонной решетки на голубей, которые, как ни странно, воркуют на платформе. Называется «Всюду жизнь». Вот мы с вами беседуем, а на другом конце Москвы кто–то умирает от чахотки. А жизнь идет. Кто ее остановит?

— Дурак! — крикнула она.

— Помилуйте, — пожал плечами Раабен. — Вы что же, не знали, что делали? Девочка наивная? Позвольте не поверить.

Крупенскому надоела эта сцена. Он щелкнул портсигаром, закурил.

— Женя, ты ее не агитируй, она тогда больше кушеткой интересовалась… Пардон. Судьба этого, как его бишь, Анисима — она ее тогда мало волновала, эта судьба…

— Что ж, господин жандарм, — Матильда вымученно улыбнулась. — Вы правы, смерть Анисима Федоровича на мне. Бог меня покарал, а вы уходите, но только знайте: бог и вас покарает. Убийцы вы, будьте вы прокляты!