Испанский вариант - Юлиан Семенов

— Повторяю: впервые с Лерстом я встретился значительно позже.

— И в Прагу вы из Вены не ездили?

— Значит, Прага вас тоже интересует?

— Интересует, Пальма, интересует.

Прага, 1934

Пражский отель «Амбассадор» был забит журналистами в тот солнечный, теплый, совсем не февральский день. Здесь проходила пресс-конференция советского писателя Борцова. Маленький черноволосый человек в профессорских очках, весело щурясь, оглядывал зал и рассеянно прислушивался к очередному вопросу корреспондента «Фигаро» из Парижа.

— Вы прибыли сюда только с одной целью, мсье Борцов? — спрашивал журналист. — Только с целью встретиться с вашими издателями? Или у вас есть какие-то иные задачи?

— Задач у меня много, а цель одна: встретиться с издателями моих книг в Чехословакии. Вы информированы совершенно правильно.

— Испытывают ли писатели в России гнет со стороны режима? — спросил журналист из Швейцарии.

— Писатели фашистского, порнографического или расистского толка в нашей стране испытывали, испытывают и будут испытывать гнет со стороны пролетарской диктатуры.

— Я представляю «Тан», мсье Борцов. Скажите, пожалуйста, что вас больше всего волнует в литературе?

— А вас? — улыбнулся Борцов.

— Меня волнуют в литературе вопросы любви и ненависти, террора и свободы, младенчества и старости!

— Здорово! Вы помогли мне ответить. Считайте эти слова моим ответом на ваш вопрос. Вы, видимо, писали в юности новеллы, не так ли?

— Я не писал новелл в юности. Просто, как мне кажется, эти темы в сегодняшней России запрещены, ибо существуют, насколько мне известно, лишь две темы, санкционированные Кремлем: коллективизация и индустриализация.

Борцов ответил, по-прежнему снисходительно посмеиваясь:

— И коллективизация и индустриализация невозможны без столкновения любви и ненависти, юности и дряхлости, террора и принуждения. Кстати, какие книги советских писателей вы читали?

— Кто кого интервьюирует, мистер Борцов? — спросил журналист из «Вашингтон пост». — Мы вас или вы нас?

— Демократия предполагает взаимность вопроса и ответа.

— Вы женаты?

— Я женат, но правильнее было бы спросить: «Вы влюблены?»

— Вы влюблены, мсье Борцов?

— Я отвечаю на свои же вопросы лишь самому себе.

— У вас есть дети?

— Нет.

— Какое человеческое качество вы цените превыше других?

— Талантливость.

— Ваш самый любимый писатель?

— Вопрос деспотичен. У меня много любимых писателей. Одного писателя любить невозможно — это свидетельствует о вашей малой начитанности.

— Правда ли, что вы являетесь резидентом Коминтерна в Европе? — спросил корреспондент «Берлинер цайт».

— Лично мне об этом неизвестно.

— Я представляю здесь газету «Жице Варшавы», — сказал молодой журналист, поднимаясь. — Пан Борцов, вы утверждаете, что представляете свободную литературу демократического государства. Не видите ли вы парадокса в том, что утверждаете себя свободной личностью, в то время как в вашей стране отсутствует многопартийная система?

— По-моему, вы смешиваете свободу личности с многопартийной системой. Эти понятия между собой не связаны, хотя я убежден — исторически они развивались параллельно. Строго говоря, свобода личности может развиваться и при многопартийной, и при однопартийной демократии. Вопрос в том, как относиться к понятию свободы личности. С моей точки зрения, свобода личности — суть свободы развития заложенных в личности задатков. Вопрос о том, сколько партий ссорятся в парламенте, не имеет отношения к развитию задатков в индивидууме. Сколько партий в Советском Союзе? Одна. Сколько партий в Соединенных Штатах? Две. Следовательно, по вашей логике, в Соединенных Штатах в два раза больше демократии, чем в Советском Союзе? Сколько партий во Франции? Шестнадцать. Следовательно, во Франции свободы в восемь раз больше, чем в Соединенных Штатах? Счет в математике начинается с единицы, а не с двойки. Я взорвал ваш вопрос. Я не дал вам развернутого ответа. Я считаю своим ответом на ваш вопрос книги моих друзей, советских писателей, мои книги… Может быть, поначалу вам следует прочитать книги моих друзей. Тогда мы будем говорить на равных, тогда вы будете доказательны.

— Могу я просить мистера Борцова о личной беседе? — поднявшись, спросил Пальма.

— Просить можно кого угодно и о чем угодно, — улыбнулся Борцов. — В двенадцать часов ночи я буду у себя в номере, милости прошу. Еще вопросы, господа?

Бургос, 1938, 6 августа, 9 час. 49 мин

Штирлиц на всякий случай проверился: свернул в маленький переулок и подождал, не покажется ли сзади хвост. Он в общем-то был уверен в том, что чист, но, поскольку он сейчас ехал на квартиру, куда раз в месяц приходил резидент советской разведки, известный Яну Пальма как Вольф, в Лондоне — как Бэйзил, а Исаеву — как Василий Ромадин, Штирлиц был особенно тщателен: хвост мог притащить за собой Вольф, а это было равнозначно обоюдному провалу.

Сегодня на рассвете, когда Хаген разыскал его и сообщил, что найдено тело Лерста и что пришло предписание брать Пальма как человека, подозреваемого в убийстве, Штирлиц успел позвонить по известному ему телефону и сказать, что «вчера он условился о встрече с девушкой из кабаре «Лас Брохас», но, к сожалению, дела помешают ему воспользоваться заказанным для них номером». Это был пароль, который означал для Вольфа, сидевшего в горах у партизан, сигнал тревоги и вызов в Бургос, на Кальеде ла Энсенада. Здесь было удобно, потому что старый дом имел два выхода — и на шумную улицу, где можно затеряться в толпе, и в тихий переулок с тремя проходными дворами.

Штирлиц пришел на встречу за две минуты до условленного времени. Дверь ему открыла Клаудиа. Итальянка, она содержала эту квартиру уже полгода, не сомневаясь, что работает на разведку Гейдриха. Штирлиц несколько раз принимал здесь своих испанских «гостей» и дважды дипломата из итальянского посольства. Штирлиц написал в свое время рапорт в Берлин, что работает с Клаудией, — несколько раз он возил ее на корриду, брал в горы, когда ездил ловить рыбу. Женщина была влюблена в него, хотя считалась обрученной с офицером, воевавшим на фронте.

— Добрый день, моя прелесть, — сказал Штирлиц, погладив ее по щеке, — идите к себе и не высовывайте носа: я жду гостя.

Он постоял в сумрачной, пахнувшей темнотой прихожей, пока Клаудиа ушла в дальнюю комнату, придвинул к двери стул, чтобы услышать, если дверь откроется, и сел на маленькую софу возле вешалки, сделанной из оленьих рогов.

Направо была «жилая» комната Штирлица, а налево — ателье: здесь, в Испании, он начал заниматься живописью. Это была единственная возможность отдохнуть: цвета Испании таковы, что сами по себе просятся на холст. Штирлиц писал маслом и гуашью. Когда он стоял у мольберта, наступало расслабление, и он ощущал цвет, форму и солнце, все время солнце: такова уж Испания — здесь во всем чувствуется особое, желтое, синее, дымно-серое, раскаленно-красное, голубоватое, белое солнце…

«Вася придет через полторы минуты, — устало подумал Штирлиц, закрыв глаза. — Не Вася. Вольф. Какой, к черту, Вася?! Нельзя позволять себе даже в мыслях называть его Васей… Ну и что мы сделаем — даже вдвоем — за то время, которое нам отпущено? Нельзя, чтобы Дориана увезли в Берлин. Черт, отчего так болит желудок? Эти бесы в кабаках здесь легко продаются, могут сыпануть какой-нибудь гадости проклятому немецкому дипломату, который никак не соглашается подвербоваться ни к грекам, ни к мексиканцам… Самые могучие разведки мира! Зуд в простате, а не разведки, а ведь как суетятся… Кто, интересно, через них работает? Мои шефы из СД или Лондон? Или Париж? Или?.. Гробанут ведь за милую душу от чрезмерного энтузиазма…»

Штирлиц открыл один глаз и посмотрел на часы. Прошло полторы минуты. В дверь постучали. Штирлиц поднялся и негромко сказал:

— Входите. Не заперто.

Он сказал это по-итальянски: о том, что вокруг него вертелись «римляне», он написал в свое время официальный рапорт Лерсту и получил его санкцию продолжать встречи. На всякий случай, пока они с Вольфом не ушли в комнату и не включили музыку, здесь, возле лестничной площадки, стоило соблюдать осторожность.

Вольф был в больших очках и в берете, гладко обтягивавшем его шевелюру; голова поэтому казалась лысой. Он специально подбривал виски очень высоко, чтобы сохранялась эта иллюзия, когда приходил из отряда, где была рация, в Бургос.

Они обменялись молчаливым рукопожатием и пошли в комнату, окна в которой были забраны толстыми деревянными ставнями — даже днем здесь поэтому бывало прохладно.

Вольф выслушал Штирлица молча, тяжело нахмурившись.

— Это страшно, — сказал он. — Я уж не говорю о том, что в Берлине бедняге Дориану будет крышка…