Я из тех, кто вернулся - Геннадий Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сегодня у «стариков» орловской роты, у старослужащих всего файзабадского полка, да, пожалуй, всей сороковой армии и всей армии Советского Союза был свой собственный и долгожданный праздник.
Сказочная ночь, чем-то похожая на новогоднюю. Ночь настоящего солдатского утешения. Ночь на 27 марта. Только редкий салага не знал, что завтра в Советском Союзе наступал День Приказа. Приказа, который на срочной службе ждут два долгих года, перебирая каждый день, как четки.
Сейчас в это вечернее время во всех округах лихорадочно крутились барабаны военных типографий, отпечатывая скупые и строгие слова последнего в службе сегодняшних «стариков» государственного приказа.
Завтра, конечно, им не читать сокровенные строчки, но в Советском Союзе завтра каждый, кто ранним утром в мирной тишине откроет почтовые ящики, с шорохом развернет газетную бумагу, раскроет полосы свежих газет – «Правды», «Комсомолки», «Труда» или их военной «Звездочки» – сразу уткнется глазами в ровный прямоугольник черного текста на самых видных местах газетных передовиц.
«Приказ Министра Обороны СССР. Приказываю…»
Приказывай, дорогой, приказывай… Непременно отпустить нас домой… Вернуть к уставшим от тревоги матерям… Возвратить к питающим надежды отцам… Отдать нас любимым и ненаглядным, истосковавшимся по ласке… Приказывай, дорогой…
Шульгин не мог не знать об этой знаменательной дате, и поэтому к «именинникам» пришел на всю ночь до рассвета.
Меднолицый Богунов, успевший докрасна загореть на первом весеннем солнце, привычными движениями вскрывал тушенку. Кожа на руках и лице была будто ошпаренная. Осенев, легкий, собранный, как сжатая пружина, резал хлеб аккуратными ломтиками и обязательно вдоль, по-граждански. Матиевский нырял в вещевой мешок по самые плечи, извлекал нехитрые походные деликатесы, стелил под консервы газеты, протирал ложки, неторопливо, с достоинством, будто это были ордена.
– Товарищ лейтенант, – сказал Богунов, смущенно кося глазами, – праздник сегодня солдатский. Вы же знаете! А какой праздник без этого?.. – Богунов смутился еще больше. – Без употребления в меру… Разрешите немного употребить…
– Самую малость, товарищ лейтенант, – подхватил Матиевский, – по махонькой песчиночке. Без злоупотребления. То есть без вреда для службы. Все-таки такой Приказ! Наши солдатские именины. И мы, кажется, заслужили…
Осенев покраснел и тоже присоединился:
– Конечно, неудобно просить… Я понимаю все-таки, пить с подчиненными… Но день сегодня какой… Мы сегодня, как породнились. И жизнью, и смертью, товарищ лейтенант. Мы теперь вроде как крестники. И здесь никто и никогда не будет вам «тыкать» после выпитой кружки.
Шульгин улыбнулся:
– Да все я понимаю, ребята. Бывают исключения из правил. Я сегодня сам хочу помянуть наших ребят… Не дожили, мальчишки, всего одного дня… Одного дня до Приказа. Обидно же… Страшные мы посылки собрали сегодня на «Большую землю». Тяжело будет родным и близким. Да и всем нам сегодня крепко досталось. Живыми остались чудом. Хотя на этой войне и живым порою не легче, – Шульгин покачал головой. – То ли еще будет? Возможно, живые станут завидовать мертвым. Так что доставайте вашу бражку зеленую. Я так понимаю, что она у вас с утра плещется во всех фляжках. Как вы только умудрились сварить ее, шустряки…
Действительно, десять дней подряд накануне операции целая бригада офицеров из политотдела и штаба переворачивала весь палаточный городок трофимовского батальона. Вытряхивали постели, солдатские тумбочки, каптерки, даже ящики с песком. Обшаривали ружейные пирамиды, гранатные ящики и патронные цинки. Прощупывали землю возле палаток, разыскивая солдатские бражные «схроны». Бригада не доверяла докладам ротных офицеров, заверявших, что на территории подразделений недозволенные зелья отсутствуют.
Матиевский лукаво прищурил глаза:
– Смотрели-то политотделовские ищейки везде. Но вот в моторные отсеки боевых машин в автопарке заглянуть не догадались. А мы специально двигатели прогревали почаще, чтобы бражка сыграла быстрее. И сейчас она у всех во фляжках. Между прочим, даже у вас. Мы вам ее еще в полку подменили. На случай шмона наших вещмешков. Хорошо, что вас за весь день на водичку не потянуло. То-то бы вы удивились…
Солдаты расхохотались, когда Шульгин оторопело вынул фляжку из вещмешка и поспешно открутил крышку. Бражка брызнула из горлышка густой пеной, плеснув на всех теплыми пахучими брызгами.
– Всяких бойцов видел, – сказал Шульгин, – но таких несознательных – впервые. Вы же подмочили репутацию политработнику. А если бы у меня сам командир полка попросил водички хлебнуть? А-а? Приедем в полк – всех отправлю на гауптвахту. Будете сидеть до первого вертолета на дембель.
Солдаты рассмеялись.
Праздничный ужин был готов. Открытые фляжки шипели пузырящейся брагой, стояли на расстеленных газетах открытые банки с подогретой кашей, тушенкой, и даже краснела глянцевыми боками редиска с полкового парника.
Все поднялись и молча, не чокаясь, подняли фляжки.
– За тех, кто не дожил до последнего Приказа!
Солдаты замерли неподвижно, каменно.
Фляжки застыли в руках.
– Кто знает, сколько осталось каждому из нас? – Шульгин задумчиво наклонил голову. – Хватит ли сил до конца? Вынесем ли все, что суждено? Эта операция тяжело началась и наверняка будет самой тяжелой из тех, которые мы перенесли. – Взгляд лейтенанта затуманился: – Выпьем за погибших… За дорогих наших павших ребят, которых Родина, словно злая мачеха нелюбимых пасынков, послала в чужую страну. За наши потери…
Солдаты приподняли фляжки, глотнули шипучую пену. Опустили вниз посеревшие лица.
– Новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры, – проговорил Матиевский.
– Хотелось, чтобы Родина все-таки помнила погибших, – вздохнул Осенев, – а то ведь на памятниках павших афганцев до сих пор не пишут, где и за что погиб… Только по-граждански годы жизни…
– Точно, Осень. Ведь все же сразу узнают, что из Афганистана «цинк» пришел. Весь город сходится на похороны. Только глухие и слепые ничего не знают. А писать прямо нельзя… Кремлевские тайны… Нет, мол, никакой войны, нет никаких погибших, – раздраженно сказал Матиевский.
Когда все уселись на плащ-палатку, он придвинулся ближе к Шульгину, приглушенно пробормотал:
– У нас, товарищ лейтенант, сегодня и Приказ, и поминки, и именины. Словно заново родились. Было бы здорово собраться после этой войны за одним столом и посидеть, поговорить по душам… До самого рассвета… Товарищ лейтенант, приезжайте в гости, как брат… Вы наши жизни уберегли. – Матиевский вздохнул и добавил тихо: – Наши матери вам обязаны…
– Ко мне первому приезжайте, – вмешался меднолицый Богунов, – я в Крыму, в своем доме живу. А в Крыму, между прочим, море… Знаете, что такое море? Слушайте, люди…
Богунов набрал полную грудь воздуха, взмахнул руками, но так ничего и не сказал.
Только закатились васильковые глаза за бруствер окопа. И захрипела шорохами эфира радиостанция:
– Метель-один! Метель-один вызывает «Большое хозяйство», прием!
«Большим хозяйством» называлась станция оперативного дежурного в полку, предназначенная для связи командира полка со службами, оставшимися на основной базе. Сейчас эта станция была в ведении дивизионного генерала. Шульгин пододвинул радиостанцию поближе с удивлением. Оперативный дежурный никогда не выходил на прямую связь с младшими офицерами.
– «Большое хозяйство», Метель-один на связи!
– Метелюшка! – ворвался вдруг в эфир взволнованный женский голос. – Слава богу, ты живой, бедовая моя головушка!..
6
– Ленка, открой же ты, наконец, – звенели за дверью перебиваемые оглушительным стуком голоса медсанбатовских девчонок. Они ввалились в комнату женского модуля растрепанные, взбудораженные. – Ты что, дуреха, совсем ничего не знаешь, – затараторили они наперебой. – Две «вертушки» сбиты…
– Только что ребят привезли для «Черного тюльпана»…
– Мамочки, ничего от них не осталось, одни кусочки… Никого не узнать!..
– Раненых много. Тяжелые. Вертолеты с ними уже в воздухе…
– Что там творится, что творится!..
– Игорь Иванович приказал тебя срочно в операционную вызвать…
– А ты с ума сошла!.. Занавесилась… Сидишь в темноте…
– Ой, что это с ней, девчонки?..
– Ты куда, ненормальная?..
Они разлетелись в стороны от рванувшейся к выходу Елены. Задрожали стены, и разорвались бумажные обои у косяков от хлопнувшей с треском двери. Упала со стола с жалобным звоном фарфоровая китайская чашка.
– Ой, девчонки, ну, мы и дуры старые, – глухим шепотом сказала одна из девушек. – У Ленки же Шульгин на первой паре подорвался.
Елена летела, не разбирая дороги. Лицо у нее пылало. В голове стоял страшный гул, сквозь который пульсировала ужасная мысль: он погиб, погиб, погиб…