Джин с Толиком - Анатолий Горбов

– Да она и так счастлива, без меня. Видишь, как заразительно улыбается, – я отнекивался, пытаясь заглушить внутреннюю неловкость развязным тоном.

– То, что она улыбается, говорит только о том, что она веселая, – мой довод был повержен без единой секунды на раздумывание.

– Ну, видишь, у нее глаза блестят, а они еще ничего не заказывали. Значит трезвая. Но – счастливая, – я значительно ткнул указательным пальцем в потолок.

– Эх, мо́лодежь и по́дростки, все вас учить. Блестящие глаза говорят о прекрасном самочувствии. Еще – о живости ума и характера. Возможно, о наличии хорошего чувства юмора. А чтобы с уверенностью сказать, что девушка счастлива, к первым двум признакам кое-чего не хватает…

Я вопросительно взглянул на расплывшегося в снисходительной улыбке Жорика. Не стану же я ему объяснять, что никакого желания изменять Ирке, даже в мыслях, у меня нет. Не принято это как-то, в мужской-то компании. За слабость сочтут.

– У счастливой девушки, плюс ко всему, должны быть стерты коленки и локоточки, – аналитик плотоядно, но тихонько заржал, разливая всем новую порцию горячительного.

Через часик Кешка и Мишка уже по разу станцевали с соседками, но к той, которая научила меня курить сигареты обратной стороной, никто не подходил. И я не решился. К чему это гусарство? У меня есть любимая женщина, мне вполне достаточно ее внимания. А главное, эта любимая женщина любит меня. Ни за какие коврижки я бы не хотел доставлять ей негативные эмоции. Ведь в нашем мире любая тайная вещь когда-нибудь становится явной…

Народ усиленно наливался спиртным, я скромничал, пил по полрюмки. Завтра нужно будет вести машину, поэтому сегодня набираться не стоило. А я уже был хорош. Не желая усугублять завтрашнее вождение автомобиля дорогостоящим перегаром, я собрался. Оставил свою долю денег, и распрощался с дружной кампанией. Уходя, чуть не упал у столика девушек, споткнувшись. Выронил из кармана злополучные сигареты и зажигалку. Девушки прыснули, а я, приняв уже привычный сегодня нежно-розовый окрас (Боже, какое счастье, что освещение в тон, никто не заметил), поднял выпавшее, вымученно улыбнулся, и еще раз махнул товарищам рукой. Было десять часов вечера.

Выйдя на улицу, я почувствовал себя свободным человеком. Моя душа парила над этими прекрасными серыми улицами, пыльными домами и деревьями. Над головами спешащих прохожих и раскачивающимися кронами деревьев. Душа пела и выплясывала на сверкающих от блеска фонарей крышах автомобилей, убегала вперед и заглядывала в лица прохожих, кружась вместе с жухлой листвой на тротуаре. Звучала в ушах щемящей осенней лирикой.

Все складывалось, как нельзя лучше. Я был счастлив – и понял, что очень соскучился по этому чувству. До сего момента все время куда-то надо было бежать, что-то форсировано доделывать. Постоянно приходилось перекраивать свои планы, потому что каждый новый день вносил свежие и незапланированные коррективы. Ничего в результате не выполнялось в срок, делалось буквально в последнюю минуту. Вся эта сумасшедшая спешка сильно утомляла и не давала времени насладиться работой и жизнью – расслабиться и почувствовать вкус.

Дома тоже не все было гладко – время от времени Ира начинала намекать на то, что меня не ценят на работе так, как должны бы были. Что я очень много работаю, но заработанные мною деньги делятся на всех. А лавры вообще обходят стороной. Что я рохля и не могу постоять за себя, потребовать свое кровное.

Я кривился, но даже не начинал оправдываться – был абсолютно уверен в том, что деньги за работу получаю адекватные. Общение с некоторыми своими одногруппниками показало, что у них было заметно худшее финансовое положение, и их работа – утомительная и абсолютно не творческая, отнимала гораздо больше времени, и хуже оплачивалась. Хотя, возможно, они просто прибеднялись, не желая быть со мною честными до конца. Все равно я был доволен. И работой, и теми деньгами, что за нее платили.

А Ира, если честно, со своим максималистским подходом к жизни, всегда о чем-то ворчала, если это касалось только меня. Если это касалось каких-нибудь, совершенно скромных, успехов нашей совместной деятельности – недавнего ремонта в спальне, например – все ее радовало, и было достойно гордости. Хотя уже через месяц наклеенные нами обои кое-где на швах отстали, а местами вздулись небольшими пузырями. Обращать внимание на эти пузыри, по негласному закону, запрещалось.

Если же приходилось говорить о сугубо личных достижениях Ирины – тут всегда нужно было начинать с искренних дифирамбов. Не меньше. Иначе все могло закончиться некрасивой истерикой и парочкой ночей без секса. Но она – женщина, ей невозможно жить без комплиментов. Помнится, мне пришлось нахваливать приготовленную ею говядину с инжиром, после которой дня три ныл желудок, а весь вечер во рту оставался довольно странный привкус – следствие художественного обугливания инжира посредством духовой плиты.

Теперь все эти мелочи пропали из зоны видимости. Вокруг было Здесь и Сейчас, и эти Здесь и Сейчас мне очень нравились. Я готов был расцеловать их и потискать за мягкие места – при условии принадлежности их к противоположному полу. И по-дружески обнять, если это были мужские субстанции. О чем-то среднем я старался не думать. Непонятных существ «а-ля унисекс» достаточно и в обычной жизни, а сегодняшний вечер обычным не был.

Неумение выражать собственные чувства абстрактным категориям требовало выхода. Я был готов распространить поистине вселенскую приязнь, овладевшую моим существом, на всех окружающих. За малым не обнял постового гаишника на углу Большой Садовой, и не похлопал его по плечу, растягивая собственную улыбку от уха до уха. Мое внимание своевременно привлекла какая-то дворняга, иначе полицейский пережил бы сильнейшее впечатление за эту смену – ибо я, обнимая его, собирался философски качать головой и ни-че-го не говорить. Чтобы не мешать проникновению Вселенской Любви через мою, вне всякого сомнения, Озаренную сущность, в сущность блюстителя порядка.

Грязно-белая собака средних размеров лежала в подворотне ЦУМа, и практически ничего не делала. Разве что созерцала текущий мимо нее людской поток, и, видимо, медитировала на него. Побочным результатом этой медитации стал выуженный из вереницы пешеходов я, который подошел, присел на корточки и потрепал собаку за ухом, качая головой и ни-че-го не говоря, а лишь распространяя собственную улыбку от уха до уха.

Собака не очень любила запах алкоголя, но не укусила Озаренную сущность. Она высунула свой длинный розовый язык и часто задышала, подарив мне не менее приятный букет органического происхождения из собственной пасти. За это уличной псинке была скормлена затаившаяся в кармане, как раз для подобного случая, конфета.