Harbin - Voronkov

– А потому! – насупил мохнатые брови сосед. – Слыхал что-нибудь про раскулачивание?.. Ну вот, я и есть тот мироед, как там нас большаки называют… Я и есть тот кулак, с которым теперича борются. Выходит, мы с тобой родственники… И тебя в отставку отправили, и меня. Но что эти большаки без нас делать-то будут? Кто им хлеб будет растить, кто будет торговать, дома строить? Лодыри, что ли, эти, которые семечки на завалинках лузгают, вместо того, чтобы делом заниматься? Да не станут они работать – вот попомни мои слова!

Леший так разошелся, что ему стало жарко в своем овчинном одеянии, и он даже попытался его сбросить, но потом вдруг передумал, увидев, как изо рта Александра выпорхнуло чуть заметное облачко пара.

– И где же твой дом? – спросил Болохов.

– Мой-то? Мой в Тверской губернии, – ответил сосед. – Там и семья моя. Жинка, старая мамка да дети еще… Трое уже взрослые, а вот остальные пять… – Он как-то отчаянно махнул рукой. – Их растить еще да растить, а тут того и гляди посадят на подводу и вывезут куда-нибудь в Сибирь. Но это еще ладно, а то ведь могут и в каталажку посадить на гольную воду с сухарями. А еще я слыхал… – Он наклонился к Болохову и этак заговорщицки полушепотом: – Еще я слыхал, что расстреливают нашего брата по чем зря… Ты как, не в курсе этой политики? Нет? А я, правда, слыхал…

«И не ослышался», – чуть было не сказал вслух Александр. Он-то знал лучше других, что происходит сейчас в стране. Именно их ведомству сегодня приходится проводить эти суровые революционные законы в жизнь. Бывало, задумывался Болохов: а все ли у нас идет правильно? Может, зря мы и нэп тот свернули, и в колхозы людей загоняем? Ведь при Ленине все по-другому было. Он знал, что делал. Вот и новую экономическую политику не случайно разработал взамен «военного коммунизма», заменив продразверстку продналогом. Был голод, люди хлеб по карточкам получали, а тут вдруг с приходом мелких капиталистических предприятий и частной торговли продукт на прилавках появился. Вот тогда-то и возник этот настоящий, а не тот прежний, декларативный союз рабочего класса с крестьянством, когда стали развиваться связи социалистической промышленности с мелкотоварными крестьянскими хозяйствами. Все это обеспечивало быстрое восстановление народного хозяйства и начало его социалистической перестройки. А тут вдруг взяли да порушили все. И сразу в стране начался голод. Вон сколько народу повымирало за эти последние месяцы. И все оттого, что жрать нечего. Ну зачем, зачем нужно было ставить все с ног на голову? Неужто в правительстве не нашлось ни одного умного человека, который бы взял да высказался против нового курса партии? Но об этом вслух Александр говорить не мог, помня о том, что теперь каждое слово, сказанное против партии, становится смертельным приговором. Это еще недавно можно было дискутировать по любому поводу, а теперь пришли иные времена. Партия закручивает гайки, вот и нужно быть предельно осторожным. А он, Болохов, чекист, и ему вообще преступно держать в голове крамольные мысли.

– А что ж от семьи-то уехал? – чтобы остановить поток тех самых крамольных мыслей, спросил он бородача.

Тот тяжело вздыхает.

– Да вот решил поглядеть, как там, у океана, люди живут, – проговорил он. – Говорят, жизнь там вольная – не в пример нашей. И земли столько, что некому ее обрабатывать. Если что, туда и перевезу семью-то. Но прежде все же надо поглядеть…

«Хитрый ты Митрий, – усмехнулся про себя Александр. – Впрочем, настоящий хозяин и должен быть таким. Прежде чем отрезать, семь раз отмерит. Только хочу тебя разочаровать, мил человек: и на Дальнем Востоке нынче та же петрушка. И там нэп прикрыли, и там полным ходом идет раскулачивание. Отсюда и крестьянские бунты по всей стране. Что-то будет дальше?..»

Открылась дверь, и на пороге в сопровождении молодой дамочки, одетой в новое габардиновое пальто с лисьим воротником, и военного появилась толстая пожилая тетка, замотанная в козью пуховую шаль.

– Ой, здравствуйте, люди добрые! – протискиваясь в купе, громко проговорила толстуха. Увидев, что там одни мужики, немного сконфузилась и с упреком глянула на стоявшего за ее спиной молодого человека в длинной шинели и нахлобученной на глаза буденовке. Мол, видишь? А ты говорил…

Что он там ей говорил – никто не знает, только военный вдруг наклонился к ее уху и шепнул:

– Мама, не беспокойтесь! Никто вас не обидит. Я поговорю с проводниками…

Мужчина внес в купе новенький фибровый чемодан, а следом и лукошко с продуктами. Чемодан он оставил прямо в проходе, так как из-за больших габаритов его нельзя было нигде спрятать, а лукошко засунул под столик.

– Ну, мама, мы пошли – что уж ждать-то? – произнесла молодая дамочка и поправила на голове свой белоснежный вязаный берет.

– Идите, детки, идите… – вздохнув, сказала тетка. – Дайте только я вас поцелую…

Прощаясь, она для порядка всплакнула. Когда же провожающие ушли, тут же, утерев слезы, включилась в дорожную жизнь. Прежде всего она попросила человека, похожего на лешего, освободить ей место у окна, сославшись на то, что она собирается отужинать.

– Может, нам выйти пока? – спросил ее Болохов.

Та замахала руками.

– Да нет-нет, что вы!.. Сидите… Я вот только спросить хочу: вы, случаем, не собираетесь курить в купе?

Болохов покачал головой.

– Я вообще не курю… может, только вот этот товарищ?.. – Он указал глазами на соседа. – Но мы его попросим, чтобы он в тамбур выходил…

Тот скривил физиономию.

– И тут, дьяволы, жизни не дают… – простонал он. – Ладно, что уж там… Могу и в тамбуре покурить.

– Ну вот и договорились, – улыбнулся Болохов. – Так, может, нам все-таки выйти? – снова повторил он свой вопрос, обращаясь к тетке. А та:

– Не тревожься, милый. Я вот попросила человека, чтоб он мне местечко уступил, – вот и хватит…

– Да садись, садись, а я на свою полку полезу, – прохрипел сосед в овчине. Допив до конца бутыль, он совсем окосел и ему потребовался покой. На старые дрожжи оно всегда так. Глотнул – и спекся. «А иначе, – думал Болохов, – этот леший еще долго бы духарился. Это хорошо, если он не буйный, а то ведь бывают такие, что в пьяном угаре готовы и к столбу прикопаться».

– Сынок, угощайся, – расстелив газету на столике и обставив ее продуктом, предложила Александру тетка. В отличие от пьяного лешего, он, видимо, вызывал у нее доверие, и потому она решила на всякий случай расположить его к себе. – Вот тут курочка, вот яички, вот сало с чесночком, а это колбаска… Ешь, милый…

Болохов сглотнул голодную слюну, хотя перед тем, как отправиться на вокзал, он успел забежать в рабочую столовку возле бывшего завода Гужона и поесть.

– Нет, спасибо, я сыт, – проговорил он.

Тетка шмыгнула носом.

– Ну, смотрите, а то бы поели… Мне все равно всего не съесть за дорогу. А продукт портится, – сказала она.

– А вы куда едете? – не преминул задать ей обычный в таких случаях вопрос Александр.

Та на мгновение задумалась. А правда, куда она едет? Ах да…

– Я это… в Иркутск еду, миленькай, на Байкал… Слыхали?

Ну как же не слыхать! В марте двадцатого года ему вместе с товарищами пришлось с боем брать этот город. Его тогда даже легко ранило.

– Слыхал, но быть не бывал, – соврал Болохов.

– А вот мой зять… Да вы его видели – он провожал меня сегодня… – объясняла тетка. – Так вот он со своим эскадроном освобождал Иркутск от Колчака. Там и познакомился с моей Анькой. А когда война закончилась, он приехал за ней и увез в Москву. Тут он в академии учился. А теперь вот стал большим начальником…

«Да это и без того понятно», – подумал Александр, вспомнив про три ромба в петлице провожавшего тетку военного. Иначе ты бы не ехала в спальном вагоне.

– Так, говоришь, начальник твой зять? – прозвучал сверху хриплый голос лешего – будто бы то небесные ангелы свои иерихонские трубы решили прочистить.

– Ну да, начальник, – ничего не подозревая, с гордостью подтвердила тетка.

Следом сверху послышался не то кашель, не то загробный смех.

– Выходит, это твой зятек нынче нашего брата к ногтю прижимает? – спросил леший. – Что, не рассказывал он тебе, как крестьян под Тамбовом шашкой рубил?

Тетка испуганно посмотрела на Болохова, мол, что это сосед там говорит? Потом перевела взгляд за окно, будто бы искала глазами зятька. Но того и след простыл.

– Так, значит, вы в Иркутске живете? – чтобы заставить женщину забыть про лешего, вроде как заинтересованно спросил ее Александр.

– Ну да, там, – подтвердила она, а сама косилась наверх. – Муж помер, теперь одна век коротаю. Трудно, конечно, приходится одной-то, но ничего, детки помогают. Вот погостить к ним приезжала.

– Да вы ешьте, ешьте… – сказал ей Болохов. – А то я вас отвлекаю своим разговором.

Она взяла в руки яйцо и, постучав им по столику, начала очищать его от скорлупы. Потом, обмокнув в соль, и поднесла ко рту. Покончив с яйцом, взялась за курицу. Привычным движением оторвала от туловища ножку, затем начала ее обгладывать. Глядя на нее, Болохов снова сглотнул слюну. Вот сейчас он и, правда, поел бы. Слишком жидкими были те столовские щи, да и в котлете больше было хлеба, чем мяса, так что это только показалось ему, что он наелся. Была б у него жена, она бы не отпустила его голодного. И даже в дорогу что-то бы дала. А так он даже не знает, что обычно берут с собой в таких случаях. Не ориентируется он в этих жизненных пустяках – и точка. Все надеется на столовки да трактиры. А они не везде есть. Так что приходилось порой и голодать, даже несмотря на то, что в кармане у него лежали деньги. Да что там, бывало, проснется среди ночи и в голодном припадке начнет шататься по кухне в поисках какой-нибудь жратвы. А там шаром покати. Не будешь же у соседей по коммуналке в столах шарить. Приходилось извиниться перед своим пустым желудком и не солоно хлебавши снова ложиться в постель. А разве заснешь, если твои кишки на всю коммуналку урчат, так урчат, что, наверное, их голодную симфонию вся Москва слышит?