Дневник - Жюль Ренар

Сделать из этого в ближайшее время новеллу.

Чета молодоженов живет в деревне. Им скучно. Они, не подумавши, приглашают к себе мадемуазель Бланш. Ее приезд. Первое время — все очень мило, затем все меняется. Старушонка становится день ото дня все докучливее. От нее житья нету. Но как от нее отвязаться? Они ведь сгоряча пригласили ее поселиться у них навсегда; ведь так приятно делать добро! А она тем временем растеряла свою маленькую клиентуру. Не могут же они отослать ее обратно. Впрочем, она ничего не замечает. Ее прямота приводит их в отчаяние. По ее мнению, ребенок плохо воспитан, и она берется его исправить. Отец и мать в ярости, особенно мать: «Не желаю, чтобы она трогала моего ребенка». Наконец на горизонте затеплилась надежда, увы! ненадолго. Старуха заболела, но поправилась. Молодой супруг понимает, что семейный мир нарушен, что этой пытке не видно конца, что старушка вовсе не собирается умирать. Он хладнокровно замышляет убийство. (Вариант: она сама решает покончить с собой). Жена непричастна к убийству, но она догадывается обо всем. Это преступление должно выглядеть очень убедительно и очень зловеще.

Жена боится.

— Ну кто нас заподозрит? — успокаивает ее муж.

И в самом деле, их никто не подозревает. Снова начинается счастливая жизнь без малейших угрызений совести. Так как старушка очень пуглива, муж разводит над ее комнатой целое стадо крыс. В один прекрасный день он сажает ей в спальню филина. Старушка не собирается уезжать. Она считает, что из чувства благодарности не имеет права покидать молодую чету.

Новелла должна быть очень тщательным, холодным и жестоким исследованием.

* — Ваш последний рассказ мне не нравится.

Он отвечает:

— А мне, мне лично не нравится ваша откровенность — неуместная и самого дурного вкуса.

* Ноздри ее опадают, как страницы захлопнутой книги. По ее пергаментной коже пятнами проступает бледность, и она жалобно вскрикивает: «Ой, ой!», как ребенок, которого ни с того ни с сего ударили по пальцам линейкой. Молодая чета терпит ее сначала из прежних дружеских чувств, от которых уже почти ничего не осталось, потом из жалости, потом по обязанности, а потом просто не выносит. В первое время они говорили: «Мы должны ей все прощать. Она такая добрая!» Потом: «До чего же она нам надоела! Да где ее хваленые достоинства, скажите на милость?»

* Жеманство мадемуазель Бланш, которая щеголяет в венках из васильков и полевых цветочков, как юная девица. Сначала над ней подсмеиваются, потом обзывают про себя шутихой.

16 февраля. Неприятное чувство от того, что прошел мимо скамейки, где сидят люди. И в самом деле, сидящий на скамейке чувствует себя неуязвимым. Он может разглядывать прохожих, может преспокойно смеяться над ними, может делать по их адресу любые замечания. Он-го отлично знает, что прохожим всего этого не дано, не могут же они, в самом деле, останавливаться, глазеть и высмеивать сидящих.

19 февраля. Женщина, величественно и высокомерно исповедующая свою добродетель.

20 февраля. Искательный взгляд, которым актер обводит все вокруг, даже когда он серьезно озабочен, — лишь бы убедиться, что его заметили и узнали.

21 февраля. «Необходимо обладать широтой взглядов», — заявили мне вчера вечером, другими словами это, видимо, означает — делать вид, что все понимаешь, и быть существом универсальным, как «прислуга за все»; короче, быть таким, чтобы мамаши, имеющие дочек на выданье, вздыхали, глядя на вас: «Какое же у него разностороннее образование!» Широта взглядов и емкая совесть… Так и кажется, что речь идет о вместительных карманах, где заботливо и со всеми удобствами хранят всякую мелкую гадость.

* Тем хуже. Да, да! Музыка мне осточертела. Живопись, где она? А скульптура радует меня не больше, чем, скажем, восковой манекен в парикмахерской. Да что там! Манекен, тот хоть движется, кажется, что он живой. Он медленно вращается на винте, упрямо и методично поднимает и опускает парик, как председатель судебной палаты.

Могут сказать: все это потому, что вам не хватает одного чувства. Из психологии мне уже известно, что у меня их пять. Одним больше, одним меньше, не все ли равно: лишь бы у меня оставалось чувство здравого смысла.

* Иной раз критическая статья не любимого нами критика приводит к тому, что начинаешь любить раскритикованную им книгу.

* Право критика отрекаться от любых своих статей, а долг критика — не иметь никаких предубеждений.

22 февраля. Невыносимо, как разговор о «божественном Вергилии». Вот она, традиция, вся тут! Чти отца твоего, и матерь твою, и Вергилия.

1 марта. Он своего добьется, он в этом уверен, но не сразу, не молниеносно. В конце концов его имя займет свое место среди тысяч других вполне солидных имен. И слава его будет подобна не сразу вспыхивающему стогу соломы, а сырым дровам, долго-долго тлеющим в печи.

12 марта. Вчера вечером обед у Кола, мудреный обед, где крепкие напитки перемежались острыми блюдами; обед неосновательный, а на десерт спор о социализме, и тут господин Клеман, который жрал, не переставая, целых два часа подряд, показался мне жирным боровом, который раскидывает рылом шелудивых собак.

13 марта. Народу столь же полезно бояться войны, как отдельному индивидууму — смерти.

11 марта. Прочел «Потребность любви» Поля Алексиса[15]. Новеллы тяжеловесные, бессодержательные, фраза бесцветная. Бог с ним, с этим господином. Он видит вещи, как близорукий, то есть хорошо видит вблизи всякую мелочь и полагает поэтому, что у него острый и верный глаз.

* Пьер начал ходить. Шагов десять он делает без посторонней помощи, потом шлепается на попку, хохочет и бежит, когда до маминых колен уже недалеко.

* Мы непрерывно и настойчиво проявляем свои пороки и все-таки успеваем презирать всех ближних.

17 марта. Я переживаю отвратительный период. Все книги мне противны. Я ничего не делаю. Больше чем когда-либо мне ясно, что я ни к чему не пригоден. Чувствую, что ничего не добьюсь, и строки, которые пишу, кажутся мне ребяческими, нелепыми, а главное, совершенно ненужными. Как выйти из этого? Остается одно — притворяться. Я запираюсь на целые часы, и все думают, что я работаю… Возможно, меня жалеют, кое-кто мной восхищается, а мне скучно, я зеваю, в глазах мелькают желтые отсветы, желтушные отсветы моей библиотеки. У меня жена — сильное, нежное, жизнерадостное существо, младенец, которого можно показывать на выставках, а я не способен наслаждаться всем этим. Я отлично знаю, что такое состояние души не может долго длиться. Вновь я обрету надежды, мужество, вновь сделаю над собой усилие… Если бы только эти признания послужили мне на пользу! Если бы я сделался великим психологом, великим, как Бурже! Но я не верю, чтобы во мне было заложено столько жизненных сил. Я умру до срока или сдамся и превращусь в алкоголика, опьяняющегося грезами. Лучше уж тесать камни на дороге, пахать землю. Значит, вся жизнь, долгая ли, короткая ли, пройдет в разговорах о том, что лучше было бы заняться другим? К чему эта мертвая зыбь в душе, эта толчея страстей? Наши надежды точно морские волны: отступая, они обнажают уйму тошнотворного — грязных ракушек и крабов, вонючих крабов морали, которые боком, ползком тянутся за волнами. Как бесплодна жизнь неудавшегося литератора! Я умен, господи, умнее других! Это очевидно, ведь я могу прочесть «Искушение св. Антония» и не заснуть. Но мой ум подобен потоку, который мчится, бесполезный, никому не ведомый, там, где мельница еще не поставлена. Да, это так, я еще не нашел своей мельницы. Да и найду ли когда-нибудь?