Доказательство Бога - Фрэнсис Коллинз

"Меж вероятным и доказанным – провал. Страшась прыжка, стоишь оцепенело, Но исчезают позади остатки скал, И вот уж камень под ногами задрожал. Одно спасенье – прыгнуть в Слово смело И мир узреть, где прежде слепо ты блуждал.

Долгое время я стоял в нерешительности на краю этого зияющего провала и в конце концов, не видя другого выхода, прыгнул."

Как ученый может придерживаться подобных взглядов? Не являются ли многие из религиозных постулатов несовместимыми с подходом, выражаемым словами «Предъявите мне факты!» и обязательным в занятиях химией, физикой или медициной? Открыв двери своего сознания для веры в Бога, не обрек ли я себя на внутреннюю войну мировоззрений – войну не на жизнь, а на смерть, которая может закончиться только полной победой одной из сторон?

Глава 2: Война мировоззрений

Если вы раскрыли мою книгу, будучи скептиком, и смогли добраться до этого места, у вас, несомненно, уже сформировалось множество собственных возражений. И у меня они, конечно же, были. Не является ли вера в Бога попыткой выдать желаемое за действительное? Не творилось ли во имя веры ужасное зло? Почему милосердный Бог допускает страдание? Может ли серьезный ученый верить в чудеса?

Если вы верующий, моя история, рассказанная в первой главе, возможно, укрепила вашу веру, но и вам почти наверняка знакомы определенные проблемы в этой области, внутренние или внешние.

Сомнение – неизбежный компонент веры. Как сказал Пауль Тиллих, «если сомнение возникло, то его следует рассматривать не как отрицание веры, а как элемент, который всегда присутствовал и всегда будет присутствовать в акте веры». Будь аргументы в пользу существования Бога абсолютно неопровержимыми, все люди твердо придерживались бы одной-единственной религии. Но вообразите себе мир, где доказательства настолько очевидны, что человек лишен свободного выбора в вопросах веры. Разве такой мир был бы интересен?

И у скептиков, и у верующих сомнения происходят из многих источников. Один из них – несоответствия между религиозными постулатами и данными науки, которые в наши дни особенно отчетливо вырисовываются в области биологии и генетики. Они будут рассмотрены в последующих главах, а сейчас мы займемся проблемами, относящимися скорее к сфере философии. Если эти темы вас не волнуют, можете спокойно переходить к главе 3.

При рассмотрении философских вопросов я рассуждаю в основном как неспециалист. Но я, как и многие другие, мучительно бился над ними. Сомнения осаждали меня со всех сторон, особенно в первый год после того, как я уверовал в Бога, заботящегося о человеческих существах. Волновавшие меня проблемы казались мне совершенно новыми и абсолютно неразрешимыми, но постепенно я, к своему большому облегчению, узнал, что все они давно известны, причем в более сильных и отчетливых, чем у меня, формулировках. Еще отраднее было обнаружить целый ряд замечательных источников, предлагающих убедительные ответы на мои вопросы. Ниже я буду излагать некоторые из них, дополняя рассуждения авторов собственными мыслями и примерами. Более всего мне помогли труды моего теперь уже хорошо знакомого оксфордского советчика К.С. Льюиса.

Хотя здесь было бы уместно рассмотреть довольно много различных возражений, я выбрал четыре, которые особенно сильно мучили меня в период обращения к вере. Думается, они находятся в числе главных проблем, тревожащих всякого, кто решает вопрос о вере в Бога.

Правда ли Бог есть? Или поиск сверхъестественного существа, свойственный всем когда-либо исследовавшимся культурам, представляет собой универсальное, но беспочвенное влечение к чему-то вне нас, помогающее придать смысл бессмысленной жизни и убрать жалящую мысль о смерти?

Современная жизнь так насыщена, что поиски Бога оказались несколько оттеснены в ней на второй план, и все же он остается одним из наиболее универсальных человеческих устремлений. К.С. Льюис описывает это явление в своей замечательной автобиографической книге «Настигнут радостью». Радостью он называет особое чувство, описываемое им как «неудовлетворенное желание, которое само по себе желаннее любого удовлетворения». Радость, говорит Льюис, способна возникнуть под впечатлением чего-либо совсем простого, такого как несколько стихотворных строк; сам я тоже могу воскресить в памяти несколько подобных моментов, когда меня охватывало острое ощущение наслаждения и печали разом и я удивлялся, откуда оно взялось, и думал, как бы его вернуть.

Мальчиком я часто испытывал это чувство, когда глядел в телескоп, установленный астрономом-любителем на нашем поле (оно находилось на возвышенном месте); видя кратеры Луны и волшебный прозрачный свет Плеяд, я ощущал огромность Вселенной. Вспоминается сочельник – мне в то время было пятнадцать лет: хор поет особенно красивый рождественский хорал, звонкий дискант выводит верхнюю партию, поднимающуюся высоко над основной мелодией, и эта музыка наполняет меня неожиданным благоговением и влечением к чему-то, чего я не могу назвать. Много позже, уже в аспирантуре, я, атеист, с удивлением ощутил в себе то же самое благоговение и влечение, на этот раз смешанное с глубокой скорбью, при звуках второй части Третьей симфонии Бетховена – «Героической». Мир оплакивал гибель спортсменов израильской команды, убитых террористами во время открытия Олимпийских игр 1972 г., и мощные пассажи до-минорного траурного марша в исполнении оркестра Берлинской филармонии звучали над стадионом, соединяя благородство и трагедию, жизнь и смерть. На несколько мгновений я воспарил над своим материализмом в некое не поддающееся описанию духовное измерение; это было ни с чем не сравнимое переживание.

В зрелые годы мне стала доступна специфическая радость озарения, знакомая ученым – людям, которым время от времени даруется привилегия узнавать вещи, доселе неизвестные человечеству. Поймав отблеск научной истины, я испытываю и удовлетворение, и желание понять Истину более высокого порядка. В такой момент наука превращается в нечто большее, чем процесс открытия, и эмоции ученого не имеют чисто натуралистического объяснения.

Какой же вывод следует отсюда сделать? Что это за влечение к чему-то большему, чем мы? Является ли оно всего-навсего комбинацией нейромедиаторов, попавших точно на нужные рецепторы, которые, в свою очередь, передали электрический импульс в определенный отдел нашего хмозга? Или оно, как Нравственный закон, описанный в предыдущей главе, – помещенный внутрь нас намек на что-то, находящееся вне нас и высшее по сравнению с нами?

По мнению атеистов, такого рода влечения нельзя принимать за свидетельства сверхъестественного: переводя свое чувство благоговения в веру в Бога, мы просто выдаем желаемое за действительное, придумываем тот ответ, который хотели бы получить. Эта точка зрения получила распространение главным образом благодаря работам Зигмунда Фрейда, выводившего религиозное чувство из впечатлений раннего детства. Так, в книге «Тотем и табу» он писал: «Психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения и что бог, в сущности, является не чем иным, как превознесенным отцом».

Проблема с теорией исполнения желания в том, что она не согласуется с характером Бога в основных религиях мира. В своей недавней прекрасной книге «Вопрос о Боге» гарвардский профессор Арманд Николи, имеющий психоаналитическую подготовку, сравнивает позиции Фрейда и Льюиса. По Льюису, исполнением желания был бы Бог, совершенно не похожий на описанного в Библии. Если мы хотим, чтобы нас баловали и снисходительно прощали, то в Библии такого не найти. Наоборот, осознав существование Нравственного закона и свою неспособность жить в соответствии с ним, мы попадаем в серьезную беду, так как понимаем, что потенциально навеки отделены от его Автора. Далее, разве ребенок, вырастая, не испытывает по отношению к родителям двойственных чувств, среди которых есть и стремление освободиться? Так почему у нас возникает именно желание, чтобы Бог был, а не чтобы Бога не было?

Наконец, чисто логически из того, что Бог – это нечто, чего люди могли бы пожелать, совершенно не следует, что Бога на самом деле нет. Тот факт, что я когда-то пожелал себе любящей жены, не делает ее сейчас воображаемой. И если фермер хотел, чтобы пошел дождь, он не станет по этой причине ставить под вопрос реальность настоящего ливня.

В действительности аргумент «желаемое за действительное» можно перевернуть. Почему существует такой всеобщий, но присущий лишь человеку голод? Не в связи ли с некоторой возможностью утоления? Здесь опять уместно процитировать Льюиса: «Ничто живое не рождается на свет с такими желаниями, которые невозможно удовлетворить. Ребенок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утенок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Люди испытывают влечение к противоположному полу; для этого существует половая близость. И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира».