Переяславская Рада (Том 1) - Натан Рыбак

– Дайте им, пан сенатор, понять, что кто из них владеет маетностями, тот при них и останется, и чернь будет у них в полном подчинении и послушенстве. Втолкуйте им это, а особенно присмотритесь к писарю Выговскому.

– Еще что?

Канцлер потер виски. Много дел скопилось сегодня. Но сенатор Кисель всегда был желанным собеседником. Канцлеру хотелось сказать сенатору что-нибудь приятное.

– Ласкаю себя надеждой, что миссия ваша будет удачна и самоотверженное странствие в пасть льва умножит ваши заслуги перед королем и Речью Посполитой.

Адам Кисель поклонился. Он был готов сделать все для Речи Посполитой и ее панства. Шляхетные люди, дворяне, независимо от веры, всегда поймут друг друга.

– Князь Вишневецкий изволил сказать нынче о своих потерях. Должен заметить, пан канцлер, меня самого Хмель и его голота пустили по миру.

Хлопы ограбили мой палац в Белых Репках, управителя – верного и почтенного сотника Чумаченка – повесили, всю скотину, лошадей, всю живность разобрали по дворам. Но что значат эти потери, если хлопы со своим Хмелем зарятся на большее?!

Адам Кисель говорил с достоинством, не спеша, взвешивал каждое слово.

– Не ведаю, выпустят ли меня живым казаки, а тем паче, и чернь, но льщу себя надеждой, что и на сей раз, как и всегда бывало, перессорятся казацкие полковники за булаву, за маетности, не поделят награбленного, а чернь, увидев, что ими обманута, сама, как домашний вол, подставит шею свою под ярмо...

...Но когда двадцатого января комиссары польского посольства переправились через Случь и затем въехали в пределы Киевского воеводства, Адам Кисель убедился, что напрасно думал так.

Невесела и опасна была поездка королевских комиссаров. Ехал Адам Кисель по земле, с давних пор принадлежавшей ему. Всего год назад в любом селе кланялись пану Киселю до земли, ломали шапки, ловили край кунтуша, целовали, покорно работали три, а то и все пять дней в неделю на панских полях, во-время и исправно платили подати. Мирными и покорными были посполитые в его поместьях. Кто бы мог подумать о бунте? Теперь, вспоминая об этом, Адам Кисель наполнялся ненавистью ко всем этим дерзким и наглым хлопам, которые с независимым видом поглядывали на посольские сани, на оробелый конвой из наемных солдат. Невыносимо унизительно было в каждом местечке показывать гетманским сторожевым отрядам королевскую грамоту, доказывать, убеждать, просить и все время дрожать за собственную жизнь.

Паны комиссары, казалось, ослепли. Делали вид: «Ничего не замечаем, ничего не слышим». Иначе как стерпеть, как примириться? Как не выхватить саблю из ножен и не снести с плеч хлопскую голову, в которой зашумел этот проклятый Хмель? Прикидывались незрячими и глухими.

У Адама Киселя была еще надежда: улестить зверя – так называл он мысленно Хмельницкого – обещаниями. Может быть, когда получит в руки булаву, клейноды и грамоту королевскую, смягчится его каменное сердце.

Хорошо бы еще было наладить связь с Сильвестром Коссовым. Истинно святой человек, пособить может.

Перед Переяславом Адам Кисель послал верного человека с письмом к Коссову.

Девятнадцатого февраля посольство прибыло, наконец, в Переяслав.

Когда въезжали в город, личный духовник короля, ксендз Лентовский, украдкой перекрестился. Послы, как он полагал, очутились теперь в самом пекле. Адам Кисель сидел в санях желтый, как воск.

...Посольство, по приказу Хмельницкого, который уже переехал вместе со старшиной в Переяслав, поселили в разных домах на той же улице, где поместился со своей канцелярией гетман. Перед домами поставили стражу. Ни входить, ни выходить свободно никто не мог. Спорить было бесполезно.

Лаврин Капуста, посетивший послов, объяснил:

– Казаки и народ гораздо озлоблены на вас. Должны мы принять меры, дабы жизнь ваша была в безопасности.

Что на это отвечать послам? Оставшись одни, совещались: как поступать дальше? Решили единогласно: знамя и булаву отдать Хмельницкому сразу, чтобы задобрить его такой уступчивостью и лаской королевской.

Клейноды и королевское знамя – красное с белым орлом и надписью по-латыни: «Иоганнес Казимирус Рекс» – вручили гетману при полковниках и казаках перед гетманским домом. Затем гетман принял у себя послов.

Адам Кисель начал издалека. Король мягкосердечно относится к своему подданному гетману. Пожаловал ему великие привилегии и милости. Король прощает ему все проступки против королевства и заверяет, что религия православная получит полную свободу, а кроме того, увеличено будет реестровое казачество и возобновлены старые привилегии Войска Запорожского.

– А ты, пан гетман, должен в ответ на милость королевскую выказать благодарность, препятствовать в дальнейшем бунтам, не принимать хлопов под свою опеку, приказать им, чтобы покорились панам, и приступить к составлению договора с королевскими комиссарами.

– Милости великие, – ответил Хмельницкий. – Разве мог я под Желтыми Водами или еще раньше, когда староста Чаплицкий сжег мой хутор и сына моего забил плетями насмерть, разве мог я тогда мечтать о таких знаках королевской милости...

Паны переглянулись. Неясно было, шутит гетман или говорит искренне.

– А насчет королевской комиссии, скажу так, – продолжал гетман, – сейчас не пришло еще для нее время. Войско мое не собрано в одном месте, полковники и старшина далеко, а без них я решать ничего не могу и не смею.

Ведомо мне доподлинно, – король готовится к новому посполитому рушению против нас. Как же понимать – клейноды прислал, знамя и грамоту, а идет войной на нас?

– Это все навет на его милость, не слушай никого, – успокаивал Кисель.

– Тебе бы, воевода, тоже за землю родную и веру надлежало постоять, – заметил Капуста.

Адам Кисель побледнел. Возразил поспешно:

– Я верный слуга его милости короля, он нам обиды не чинит.

– Тебе-то не чинит, это известно, – перебил сенатора полковник Федор Вешняк.

Гетман молча наблюдал. Руки у Киселя дрожали, когда он начал разглаживать бородку.

– Говоришь – не верить, – начал гетман. – А мои люди привезли весть, что в Мозыре и Турове, на Белой Руси, Януш Радзивилл режет посполитых, сотнями сажает на кол, предал огню села и города. Как это понимать? – И, не дав возразить Киселю, уже громче, с гневом продолжал:

– Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он так ругается над народом, то я за каждого селянина то же совершу с пятью десятками пленных ваших, а у меня их – хоть пруд пруди.

– Того не может быть, пан гетман, – заметил ксендз Лентовский. – Януш Радзивилл – человек мягкосердечный и так не поступит.

– Молчи, поп! – крикнул Федор Вешняк. – Не твое дело возражать гетману! Все вы одинаковы. Всем вам простого человека не жалко.

...Неудачно начались переговоры. Затем потянулись смутные и тревожные дни. Сенатор Кисель вовсе пал духом. Гетман при каждой встрече больше слушал, чем говорил, а если говорил, то уклонялся от прямого и ясного ответа. Здесь, в Переяславе, из бесед с Киселем увидел Хмельницкий – цель у королевских послов одна: оторвать его от народа. Хотят заставить его собственными руками расправиться с посполитыми, а тогда уже и ему самому накинут паны петлю на шею.

...Попытался Кисель через несколько дней завести речь о количестве реестровых казаков:

– Король намерен дозволить тебе, гетман, десять тысяч реестровых казаков держать под булавою.

– Зачем? Понадобится – и сто тысяч держать буду. Реестровых столько будет, сенатор, сколько я скажу.

– Дни идут, пан гетман, – настаивал воевода, – а дело не подвинулось.

Переговоры наши бесполезны, и к согласию мы не придем, пока не найдем общего языка. Будем обходиться, гетман, друг с другом по-христиански.

– Э, сенатор, – отозвался спокойно Хмельницкий, – было время со мной договариваться, когда Потоцкие искали и преследовали меня на Днепре и за Днепром. Было также время после Желтых Вод и после Корсуня, под Пилявцами и под Константиновом, наконец под Замостьем, и даже тогда, когда от Замостья шел я на Киев. Теперь уже не та пора. Удалось мне, сенатор, многого достичь. Вызволю я народ из неволи шляхетской. И от добытого не отступлюсь.

Гетман поднялся. Стоял перед послами, высокий, статный, широкоплечий, с блестящими глазами, и, говоря это сенатору, видел перед собой надменные лица Вишневецкого и Потоцкого, Радзивилла и Заславского. Королевские комиссары слушали, бледные и встревоженные. А голос Хмельницкого звучал все громче и громче:

– Возьми во внимание – вся чернь, вплоть до Люблина и Кракова, поможет мне в этом деле. От посполитых не отступлюсь. Они – моя правая рука.

Сказать правду, Адам Кисель не ожидал такого упорства от Хмельницкого. Теперь сенатору стало ясно, что переговоры ничего утешительного не принесут. Добиться покорности от гетмана не удастся.