Сад Эпикура - Анатолий Домбровский

— Смерть, разумеется, ничто, — согласился Эпикур, потому что эти слова, действительно, принадлежали ему. — Но со смертью уходят люди, близкие нам. Никому не следует бояться смерти, Идоменей, если она пришла, но никто не обязан и призывать ее, особенно к своим близким. Что скажешь ты? — Этот вопрос уже был обращен не к Идоменею, а к Гермарху, который подошел, пока Эпикур говорил.

Гермарх сел на землю, посмотрел, запрокинув голову, на солнце, искрящееся между веток и листьев ивы, вздохнул, словно оторвался от тяжелой работы, и ответил:

— Колот на рассвете отправился в город, к Расписной Стое. Там третий день он состязается в мудрости с Зеноном Китийским. Надо ли посылать кого-нибудь за ним?

— Надо, — сказал Эпикур.

— Нет также Метродора. Об этом мне сказала Леонтия, когда я проходил мимо твоего дома, Эпикур. Он еще вчера уехал в Пирей вслед за Полиэном, так как хочет первым услышать рассказ Лавра, сына Полиэна, о египетских лекарях, против которых он пишет книгу…

— Стало быть, — сказал Эпикур, вздохнув, — не следует запирать ворота. Пусть входят в сад все, кто пожелает. То, что можно одному, можно и другим. Детей же и женщин надо собрать в одном доме, у запруды например, принести туда достаточно пищи и никого к ним не пускать, ни близких, ни гостей… С сегодняшнего дня следует окуривать все помещения, забить мышиные норы, пить воду только из источника, сжечь все старое постельное белье.

— И ежедневно приносить жертвы богам, которые сильны против чумы, — добавила Маммария.

Эпикур посмотрел на нее с укором, но ничего не сказал.

Ночью он поднялся на вершину холма, к винограднику, и долго смотрел на многочисленные костры, пылающие в городе. В воздухе стоял смрадный дух. Потом начались пожары — афиняне поджигали дома, в которых объявлялась чума. Слышны были крики и вопли. На улицах появились толпы бегущих — люди торопились покинуть город, скрыться в безлюдных местах, в рощах, в горах, у чистых источников. Громыхали повозки, кричали, пугаясь огня, лошади и мулы, в небе, набегая на звезды, колыхались зловещие тени — дым от костров и пожаров. Афины распахнули все свои ворота. Выставили вооруженную охрану у сокровищниц, у источников и продовольственных складов. Афиняне молились, приносили жертвы богам-заступникам, но надеялись только на огонь, который один лишь и мог победить чуму. К утру дым поднялся уже к вершинам Гиметта, и солнце долго не могло вынырнуть из удушающей мглы.

В саду Эпикура стало так многолюдно, как не бывало никогда, даже в седьмой день гамелиона, когда Эпикур отмечал вместе с многочисленными друзьями свой день рождения. Но тогда люди собирались на праздник, который заканчивался веселым симпосием[23], теперь же они собирались, убегая от чумы из перенаселенных городских кварталов и предместий. И здесь стало так же многолюдно, как и там, так же небезопасно, но не так сиротливо, как в окружении чужих людей, потому что все собравшиеся здесь — друзья, единомышленники, приверженцы одной науки, создателем которой является Эпикур.

Все три дома уже отданы женщинам и детям, где комнаты окурены, мебель ошпарена кипятком, мышиные и крысиные норы забиты щебенкой и замазаны глиной, а полы посыпаны известью. Рабы сжигают у ворот всякое старье и мусор, вынесенные из домов и служебных помещений. Заколоты свиньи, забита вся птица, а загоны их сожжены. Мясо, пересыпанное солью, унесено в погреба. Не угасает огонь под котлами в купальне, где все приходящие моются со щелоком и кипятят свои хитоны, гиматии и пеплосы[24]. Там же стоит чан, в котором растертая в порошок сера смешана с настоем полыни. Мужчины, женщины и дети смазывают себя этой мазью после купания. Это средство, изобретенное еще Гиппократом[25], отпугивает насекомых, переносчиков заразы.

То там, то здесь слышится голос Федрии, Эпикур поручил ей быть главным распорядителем в усадьбе, а в помощники ей назначил Никия, Ликона и Миса.

Колот пришел еще вчера, а Метродор и Полиэн, уехавшие в Пирей встречать Лавра, так и не вернулись. Они могли задержаться по двум причинам: либо не прибыл корабль, на котором возвращается из Египта Лавр, либо кто-то из них заболел. О том, что они решили не возвращаться в Афины из-за чумы, Эпикуру думать не хотелось. Да и о том, что кто-либо из них заболел. И хотя и Полиэн, и Метродор оба были дороги Эпикуру, беспокоясь в эти часы о них, он чаще повторял имя Метродора. Потому что любил Метродора, потому что уже давно выбрал его из всех своим преемником, надеясь, что Метродор переживет его. У этой надежды было два неоспоримых основания: молодость Метродора — он на одиннадцать лет моложе Эпикура — и его здоровье — Метродор никогда не болел.

«Да не коснется его черное дыхание чумы», — думая о Метродоре, не раз повторял Эпикур, хотя знал, что над всеми живыми теперь властвует случай — дитя неизбежного, столь же безответственное, как и его родитель.

Все его друзья, по старому обыкновению, собрались у родника. Кто сидел, кто лежал. Было их много, так что в тени ивы не оставалось более свободного места. Но не занятым оставался камень, на котором во все предыдущие встречи сидел Эпикур. Друзья ждали его.

Сначала он слушал рассказы тех, кто видел чуму не издали, как он, а вблизи, рядом, рассказы о людях, которые бродят в горячечном бреду по улицам; о трупах, которые не успевают подбирать и уносить к местам сожжения скифы, чьи носы и рты спрятаны под повязками; о грабителях, которые, словно вороны на падаль, набрасываются толпами на опустевшие дома, унося все, что там осталось; о юношах, пирующих в харчевнях и домах гетер; о философах, которые заперлись в Академии и Ликее; о Зеноне Китийском, который один сидит в Расписной Стое, угрюмо и молча взирая на все, что происходит вокруг.

— «И жизнь — страдание, и смерть — страдание. Нет смысла ни возмущаться, ни бороться. Поняв это, следует равнодушно взирать на все» — так сказал мне на прощание Зенон, — закончил свой рассказ о Зеноне Китийском Колот.

— И ты ему ничего не ответил на это? — спросил Колота Идоменей.

— Нет, — сказал Колот.

— Почему?

— Потому что возле нас не было слушателей.

— Даже Клеанфа?[26] — спросил Гермарх.

— Даже Клеанфа, — ответил Колот. — Клеанф помогает скифам, зарабатывая свои гроши…

Наступило молчание, и все стали поглядывать на Эпикура, ожидая, заговорит ли он. Но Эпикур не видел, что друзья поглядывают на него, потому что сидел, глубоко задумавшись. Солнечные блики прыгали по его коленям, по крупным усталым рукам, лежавшим на коленях, бросали позолоту на серебро его волос и бороды. Те из друзей, кто знал Эпикура давно, видели, как он постарел, как впали его щеки и заострились скулы. Глубокие тени залегли у его глаз, а через лоб от виска до виска невидимый пахарь проложил две темные борозды.

Гермарх, сидевший рядом с Эпикуром, коснулся рукой его плеча и сказал:

— Все хотят знать, о чем ты думаешь, Эпикур.

Гермарх — ровесник Эпикура. И знают они друг друга давно. Встретились на Лесбосе, в Митилене, куда однажды судьба занесла Эпикура на долгом пути из Лампсака в Афины. Гермарх также сед, как и Эпикур, и даже похож на него: такой же высокий и немного нескладный, такой же длиннолицый, носит точно такую же трость, как у Эпикура, — он сам эти трости вырезал из орехового дерева. И говорит он, подражая Эпикуру, просто и грубовато, и добротою вполне может сравниться с ним. Оба они в юности познали, что такое бедность, оба выбились из невежества и безвестности только своими стараниями, оба поглядывают друг на друга, когда говорят, ожидая похвалы или осуждения. Но вот разница: Гермарх обязан своей судьбой Эпикуру, Эпикур увлек Гермарха своим учением, Эпикур приютил Гермарха в своем доме. Гермарх же своей преданностью и любовью к Эпикуру заслужил того, что Эпикур ни разу, ни словом, ни намеком, не напомнил ему о том, чем он, Гермарх, обязан Эпикуру. Они — друзья. По праву старого друга Гермарх коснулся плеча Эпикура и вывел его из задумчивости, напомнив о себе и своих товарищах.

— Все хотят знать, о чем ты думаешь, Эпикур, — повторил Гермарх, когда Эпикур взглянул на него.

— Пусты слова того философа, — сказал Эпикур, — которыми не врачуется никакое страдание человека. Вы говорите о страданиях людей и страдаете душой. Зенон Китийский сказал бы, что это дурно, так как сострадание и участливость — неразумны. Но вот Клеанф помогает скифам разве только ради денег? Разве он совсем лишен сострадания к несчастным? Дурно поступает тот, кто хочет, подобно Зенону, побороть разумом природу человека так, чтобы в человеке не осталось ничего живого. Страдание — боль. А боль — не есть благо, скажут некоторые. Но эта боль, скажу я, обнаруживает в нас жизнь души, ее способность к участию в делах других людей, ее расположение к дружбе с другими людьми. Такую боль мы должны предпочесть не только отсутствию боли, но и наслаждению. Потому что эта боль обещает нам полную радостей жизнь, которую мы обретаем в дружбе. Бесстрастие Зенона Китийского, которое он выказывает теперь, равнодушно взирая на несчастья афинян, сродни самоубийству. Самый бесстрастный человек — мертвый. К тому же он, кажется, и самый добродетельный, так как не может причинить зла ни себе, ни другим… Я призываю вас заботиться друг о друге и о близких своих, — сказал Эпикур после небольшой паузы. — Избавляя других от страданий, мы продолжаем делать то, чему я вас учил: устранять собственную боль.