Постапокалипсис. Роман - Василий Гавриленко

– Вот как. Откуда ты знаешь?

Она принялась ломать об коленку, плотно стянутую тканью цвета хаки, сухие ветки, складывать на заготовленное место посреди помещения.

– Просто знаю…

– Просто знаешь?

– Ну, прочитала.

Марина улыбнулась моему удивлению.

– Ты умеешь читать?

– Да.

Мне стало не по себе: я-то думал, что единственный в Джунглях умею читать… Совсем немного – надписи на стенах, ржавые таблички, но все же…

А Марина… Я ведь совсем не знаю, кто она.

– Все бывшие умели читать, – нахмурив лоб, проговорила девушка. – Они не всегда думали о еде и о том, как выжить. Очень часто бывшие задумывались о том, как устроен мир, о том, как сделать жизнь лучше. О справедливости и коварстве, о дружбе, предательстве, – она на мгновение замерла, – о любви и счастье.

– О чем?

– О любви и счастье.

– Но что это?

Марина улыбнулась.

– Ты думаешь – я знаю? На этот вопрос даже бывшим ответить не удалось…

Мы замолчали. Джунгли отступили – стало легче дышать. Кто бы ни была эта странная девушка с зеленоватыми глазами, я внимал ей, верил ей.

– Надо костер разжечь, – встрепенулась Марина и чиркнула зажигалкой.

Пока Марина возилась с костром, я сходил в Джунгли, принес охапку терна.

Загородил колючкой вход: так спокойнее.

Повернулся к Марине. Костер уже пылал, сноп дыма пополз вверх.

– Андрей, что у тебя на щеке?

Я провел рукой – кровь.

– Пустяк, царапина.

Скоро в будке потеплело. Подтаял снег на полу. Сполохи заплясали на стенах.

Марина задумчиво смотрела на огонь, слегка откинув голову. Не хотелось ни есть, ни разговаривать – на душе было покойно, как никогда в Русских Джунглях. Но Джунгли – на то и Джунгли, чтобы напоминать о себе.

Снаружи затявкали и завизжали твари, а потом раздался вопль… Какой-то игрок вовремя не нашел убежища. Что ж, дело обыкновенное.

– Сиди, – приказал я и, подкравшись к загороди, выглянул наружу. Две твари хватали за руки и за ноги высокого тощего игрока. Тот кричал, кое-как отбивался. Мой локоть ткнулся во что-то мягкое – я оглянулся.

– Я же сказал тебе.

– Отстань.

Ничего себе!

Она выглянула наружу:

– Надо спасти его.

– Не неси чушь – спасем, а самих сожрут.

Игрок, видно, только сейчас разглядел в снежном мареве КТСМ. Он рванулся, оставив в пасти у твари кусочек себя, и помчался на нас. Твари – за ним.

Игрок принялся раскидывать заграждение. Ну, это уже ни в какие ворота!

Я поднял автомат.

– Не смей, – Марина схватила меня за руку.

– Ты не видишь, что он делает?

– Не смей! Если выстрелишь – я уйду.

Уйдешь?

Я выругался и, отбросив автомат, втянул часть колючек в будку. Когда его культя дотронулась до моей руки, я ухватился за нее и помог игроку влезть в убежище.

В отверстие сунулась было тварь.

Марина дала короткую очередь из автомата. Туша осела на снег и завалилась на бок.

Игрок лежал на полу, булькая горлом, точно кто – то перевернул вверх дном бутыль воды. Левая кисть откушена, на правой нет пальца, глаза закрыты. Похоже, он проиграл. И стоило сотрясать воздух?

– Андрей, помоги.

Я помог Марине подвинуть игрока поближе к огню, ухмыльнулся:

– Смотри, чтоб не сгорел.

Ожгла взглядом:

– А если бы ты был на его месте?

Если бы? Что значит – если бы? У меня свое место, здесь, у костра, рядом с тобой.

Снаружи завизжали твари. Я вскочил, забил терном отверстие. Снова у нашего убежища – свежий труп и пиршество тварей…

Я подкинул в костер сушняку – призрачный хоровод на стенах закружился веселее.

Спасенный нами игрок притих. А вдруг, оклемается?

На лице Марины дрожали отблески огня; оно казалось бронзовым. Стало жарко, я снял куртку.

Марина откинула со лба волосы, глянула на меня и вдруг заговорила:

– Предчувствую тебя. Года проходят мимо-Все в облике одном предчувствую тебя.Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,И молча жду, – тоскуя и любя.Весь горизонт в огне, и близко появленье,Но страшно мне: изменишь облик ты.И дерзкое возбудишь подозренье,Сменив в конце привычные черты.О, как паду – и горестно, и низко,Не одолев смертельные мечты!Как ясен горизонт! И лучезарность близко.Но страшно мне: изменишь облик ты.1

– Что это? – проговорил я.

– Бывшие называли это «поэзия», – ответила Марина и начала укладываться спать.

Игрок зашевелился. Я поднялся, подошел к нему:

– Оклемался?

Стало не по себе: по испещренному шрамами лицу одна за другой скатывались слезы. Я никогда не видел в Джунглях, как кто-то плачет.

Игрок произнес довольно отчетливо:

– Вспомнил.

И вскрикнул – тело его выгнулось дугой, задрожало. Бедняга вытянулся на полу во весь рост и затих.

Я повернулся к Марине. Боль, бьющая из зеленых глаз, ожгла меня.

– Мы похороним его, – сказала она.

– Как это?

– Закопаем в землю. Так поступали бывшие.

– Как скажешь, – я зевнул.

4. Female

Электричка отползла от платформы, перестукивая колесами. Заспанный голос объявил следующую остановку.

Людей в вагоне мало – пока что крупных станций не попадалось. Несмотря на рань, много окон было открыто. В них врывался аромат сирени.

Андрей сел на изрезанное ножом коричневое сиденье и стал смотреть в окно. Мелькали дачи. Кое – где виднелись дачники, поднявшиеся ни свет ни заря.

Грохоча, электричка пробежала мост, под которым синела река. Над водой клубился туман.

Андрей подумал о Гале. Почему она преследуют его, не дает покоя даже в электричке? Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от образа печальной женщины, безропотно переносящей издевательства матери Андрея, женщины, которая любит его, но которую не любит он сам. Образ не исчезал, а наоборот, расширялся, заполняя собой окружающее пространство; совесть мучила Андрея.

В вагон вошла пожилая пара – мужчина и женщина. На груди у мужчины – гармонь.

– Уважаемые пассажиры, – обратился гармонист к пустоте. – Позвольте в дорожку исполнить хорошую песню.

Он заиграл. Женщина запела что-то о любви, которая наступает внезапно и никогда не проходит.

И так дружно и ладно у них получилось, что Андрею захотелось подпевать. Вот у кого, должно быть, в жизни гармония, ни ссор, ни обид, – у этих вагонных певцов. Он достал из кармана кошелек и, когда певцы проходили мимо, протянул десятку.

– Благодарствую, – пропыхтел гармонист, принимая бумажку красноватой рукой.

Так как вагон был последний, пара присела передохнуть как раз за спиной Андрея.

– Что там считать – поезд пустой, – сразу послышался голос мужика.

– Доставай, я тебе говорю.

– Пошла ты.

– Ах ты паразит, алкаш.

– Заткись!

Последнюю фразу гармонист сказал с такой злобой, что женщина умолкла.

Андрею стало грустно, а вместе с тем он испытал нечто похожее на удовлетворение: у всех, – у всех в этом, мать его, мире, – есть червоточина.

Электричка добралась до большой станции. Вагон заполнился работягами, дачниками, студентами, стало тесно, весело и шумно. Гармонист с женой поднялись и снова исполнили свою песню.

В окна полетела пыль: слева от железной дороги горбатилась многотонными грузовиками федеральная трасса. Сидящий напротив Андрея студент давил на кнопки мобильника. Трое пожилых дачников сначала говорили о посадке огурцов, затем переключились на политику.

Вот и Малоярославец. Сейчас должна появиться она…

Вошла. Андрей махнул рукой: место свободно!

На вид лет двадцать пять, не больше. Широковатые скулы, вздернутый нос, напомаженные пухлые губы. Анюта…

– Ну что, сбежал? – спросила она, присаживаясь рядом с Андреем. Сумочку из фальшивой крокодильей кожи поставила на закованные в джинсу колени.

– Сбежал, Анюта, – шепнул Андрей, косясь на студента.

– Когда ты, наконец, разведешься со своей?

Андрей вздрогнул, взглянул на Анюту: тише, ведь люди. Он представил на мгновение, как говорит Гале о разводе, и у него заныло под ложечкой.

Анюта повела загорелым плечом. На ней была розовая майка с надписью «FEMALE». Вытащив из сумочки зеркало, стала поправлять растрепавшиеся осветленные волосы.

Солнце кольнуло глаза. Андрей надел темные очки, и стал похож в своей, не по погоде надетой, куртке со стоячим воротником на шпиона из старого кинофильма.

– Выйдем, покурим? – предложила Анюта.

Андрей кивнул и поднялся.

– Скажите, что занято, – негромко попросил одного из дачников.

В пустом тамбуре Андрей достал сигарету, почему-то стараясь не смотреть на Анюту.

Та курила, выпуская дым из сложенных розой губ. Кончик фильтра тонкой сигареты испачкался в красной помаде.