Дерианур - море света - Ольга Елисеева

-- Если это поношение профессуры не прекратится, мы все вынуждены будем подать в отставку, покинуть Россию и отправиться домой, - вяло заключил Шнейдер. Остальные профессора согласно закивали.

"Нужны вы кому-то дома, - хмыкнул Потемкин. -- Были бы хорошие ученые, не поехали бы в нашу тундру, у нас же здесь медведи белым днем людей на улицах едят, особенно немцев. Наживаетесь на нашей дикости, нам и вас потерять - беда!"

-- В неповиновении этот у них зачинщик, - толстый палец Шнейдера уперся в грудь студента.

"Дурак ты, ваша милость, хотя и профессор. Кто гуляет, да карикатуры рисует, не бывает зачинщиком, ему просто лень".

-- Он уже больше полугода не ходит в классы! -- Девиер потряс увесистой кожаной папкой. - У меня все журналы есть.

"А что мне у вас делать? -- Мысленно огрызнулся Потемкин. - Если я в один год прошел курс пяти лет? Ведь за это же мне золотую медаль и дали. Никто не подумал, а дальше-то что?"

Иван Иванович поднял на студента грустные глаза. "Ну что ж ты, брат, так меня опозорил?" Ему приходилось решать, решать в пользу бездарных нагловатых, самому ему смерть как наскучивших людей, без которых бы погибло едва начатое дело. И он, куратор, чувствовал себя безвольным государем, которому подсовывали пару-тройку смертных приговоров, а чернила уже капали на лист с поднесенного пера. Мальчики были способные, быть может, гордость будущей российской науки, но не о них речь. Вся сотня даровитых и серых, знатных и безвестных студентов французского класса благородной гимназии Московского университета то сдержанно, то открыто травила, смеялась и презирала привезенных им, с такими усилиями купленных, уговоренных, задаренных обещаниями преподавателей-немцев. Плохих, слов нет, плохих. Но других-то не будет, пока эти вот крикуны не одумаются, не сядут за книги и не выучатся у приезжих, а больше своим умом, хоть чему-нибудь.

-- Скажите, сударь, -- обратился Иван Иванович к понуро стоявшему перед ним Потемкину, -- то, что говорит профессор Шнейдер, правда?

Студент молча кивнул. Капля сорвалась с пера - приговор был подписан.

-- Мне очень жаль, юноша, но вы своим поведением уже сами отчислили себя из рядов славного российского студенчества. - куратор встал.

"Боже мой, Иван Иванович, что же вы такое говорите? -- Кровь бросилась в лицо Потемкину. - И вы сними за одно? Как можно отчислить меня? Кто же здесь тогда останется?"

Шувалов, видимо, собирался спешно ретироваться из университета, пока его еще к чему-нибудь не понудили, но Шнейдер, почтительно склонившись перед ним, прошептал:

-- Ваше сиятельство, еще четверо. Злостные устроители беспорядков.

Куратор обречено вздохнул и сделал знак звать остальных.

Президент Камер-коллегии Григорий Матвеевич Кисловский, мрачный, как грозовая туча, оперся локтями на обеденный стол. Чего, конечно, никогда не позволил бы себе, в другом состоянии духа. То, что хозяин дома перестал следить за своими манерами, было дурным знаком. Прислуга, боязливо косясь на него, поспешно убирала посуду.

-- Вон! -- Рявкнул Григорий Матвеевич. - Потом догребете!

Воспитанник молча сидел перед ним, глядя потускневшими, но сухими глазами в гневное лицо благодетеля.

-- Встать! -- Заорал Григорий Матвеевич, когда дверь за лакеями закрылась.

Потемкин вскочил.

-- Бездельник!

Сережа, сын Кисловского, ровесник Потемкина, уныло наблюдал за происходящим из своего угла и старался придать лицу серьезное сообразно обстановке выражение. Сколько бы он ни корчил сочувственные рожи, но в том, что стихи и рисунки попали в руки университетского начальства, Гриц винил именно его.

С некоторых пор Потемкин стал замечать, что младший Кисловский невыносимо ревнует его за успехи на учебном и амурном поприщах, за то что отец, крупный чиновник со связями, возлагает на небогатого, но одаренного воспитанника больше надежд, чем на сына. А когда прошлой зимой сам Шувалов забрал Грица в числе лучших учеников в Петербург для представления императрице, Сережа не знал, куда себя деть от обиды. Масла в огонь подлила еще и белокурая Анна Девиер, предпочитавшая за так целоваться с бедным студентом, чем обменивать свои ласки на Сережины перстеньки и шелковые ленты.

-- Сергей Григорьевич, извольте выйти, - тихо, но требовательно заявил Кисловский. - Все, что здесь происходит, не имеет к вам никакого касательства.

Сережа вспыхнул и поспешно покинул столовую.

"Странно, -- думал Потемкин, глядя на покровителя, -- даже сейчас мы подумали об одном и том же". Ему было нестерпимо больно из-за того, что Григорий Матвеевич так разгневан на него. Он любил и уважал Кисловского, более того, знал, что сам Кисловский тоже любит и уважает его.

Лицо президента Камер-коллегии напряглось, он наклонился вперед и навис над столом, как хищная птица. Исключенный студент подавил робость и тоже уперся руками в стол. Если бы кто-нибудь видел их в этот момент, то поразился тому, как они похожи. Оба всклокоченные, злые, готовые вот-вот сцепиться. Кровь давала себя знать, Кисловский был двоюродным братом отца Потемкина. Однако в памяти Грица всегда вспыхивало одно и те же воспоминание, мешавшее ему объяснить внимание и заботу Григория Матвеевича простым родством.

Мать привезла мальчика в Москву из смоленский глухой деревеньки Чижово. Отец с каждым днем все больше пил, откровенно отказывался признавать сына своим ребенком, и несчастная женщина боялась, как бы выживший из ума старик попросту не убил Грица. Дарья Васильевна, в прошлом редкая красавица, а теперь измученная и едва живая от бесконечных придирок мужа, отправилась в первопрестольную к богатой родне искать для мальчика покровителя. Кисловский нашел их сам, в небольшом домике Дарьи Васильевны у Никитских ворот.

-- Кого искать-то, Даша, голубушка? Почему не сразу ко мне?

Потемкин навсегда запомнил растерянное и затравленное лицо матери:

-- Что же ты, Гиц? Кланяйся, кланяйся его сиятельству, целуй ручку. Дарья Васильевна слегка подтолкнула мальчика в спину. - Вы уж его простите, благодетель батюшка, совсем он у нас дикий.

Лицо Кисловского тоже стало бледным и растерянным.

-- Даша, что же он с тобой сделал? -- Произнес гость сдавленным голосом.

-- Простите нас, ваша светлость, из такой глуши выбрались, ни сказать, ни угодить вам толком не умеем.

Григорий Матвеевич не выдержал и, схватив женщину за плечи, с силой тряхнул.

-- Даша, он бьет тебя что ли?

-- Всяко бывает, ваша светлость, - просто кивнула она. - А мальчика к вам нельзя, узнает, что сын у вас, еще пуще озлится.

-- И мальчика ко мне, и сама уезжай от него с дочерьми, - твердо заявил Кисловский. - У тебя есть дом в Москве, я помогу. Здесь, под моим покровительством тебя никто тронуть не посмеет.