Мы вышли покурить на 17 лет… - Михаил Елизаров

— Ну, ты что, так сразу уйдешь? — нехорошо улыбнулся Заноза. — Давай хоть покурим, поговорим, как люди…

— Не курю, — отмахнулся Мозглявый.

— Может, ты еще и не говоришь? — засмеялся Заноза негромким посторонним смехом. А Мозглявый даже не заметил, что в Занозе уже клокочет та сущность, за которую его еще со второго класса прозвали Занозой.

— Ну, оставь хоть телефончик свой. Созвонимся… — Заноза огляделся. Пусто, тихо.

— У меня номер новый, я его наизусть еще не выучил, — нагло соврал Мозглявый. — Говорите ваш, я запомню…

— Забудешь, — не поверил Заноза.

— У меня память профессиональная! — торопил Мозглявый.

Заноза первым делом со всего маху наступил ногой на ботиночек. Мозглявый ойкнул. Нога Занозы съехала с ботиночка, а большой «сименс», согнутый крюком, уже зацепил ворот куртки Мозглявого. Одновременно с ногой Заноза поскользнулся. Специально. Палец надвое распорол курточку…

«Цок-цок-цок-цок» — посыпались на асфальт отлетевшие пуговки-патрончики. С таким дробным цокотом стучали по линолеуму когти питбуля по кличке Пуля. Если Занозе звонили в дверь, Пуля подскакивал, бежал к двери: цок-цок-цок-цок. Вначале добежит, а потом уже голос подает. Только не «гав-гав», как обычная собака, а нутряно, страшно — «ув-ввв, ув-ввв», словно бы ожившее железо под землей залаяло.

Заноза неожиданно подумал, что тигровый Пуля, или Пулька — так называла пса баба Вера, когда спит, очень похож на виолончель, ту самую, на которой пиликала мать, пока не спилась и ее не погнали из оркестра…

— Я не нарочно, — ласково извинился за куртку Заноза. Улыбка уже не сходила с его лица. — Ты ж моя морда! — с нежной жестокостью Заноза всей пятерней ухватил Мозглявого за щеку, стиснул, чувствуя пальцами синюю отечную боль.

Мозглявый скульнул, рывком высвободил щелкнувшую об зубы щеку.

Заноза, смеясь, цапнул Мозглявого за реденький волосяной хвостик. Мозглявый дернулся, освобождаясь, и сам себя наказал.

— Ты ж моя морда! — в пальцах Занозы остался пучок крашеных волос.

— Да вы отстанете от меня или нет?! — заверещал Мозглявый.

В кулаках у Занозы резко потеплело — прихлынула кровь. Они, точно эрегированные, налились, увеличились в размерах — «встали» на Мозглявого.

Заноза, опомнившись, сообразил, что уже с полминуты треплет Мозглявого. Не бьет, а именно треплет. Как сказала бы баба Вера: «Поймал мыша и ебёт неспеша»…

Заноза напоследок бросил кулак в бочок Мозглявому, сказал: — Хуякс! — и прям увидел, как на девичьих ребрах Мозглявого растекся огромный чернильный синяк.

Мозглявый странно упал — в два приема. Вначале согнулся, а затем повалился.

Заноза оттопырил большой палец левой руки, а правым пальцем стал смешно нажимать воображаемые кнопки.

— Пим-пим-пи-пи-пи-ри-пим… Але! Але, блядь! Как слышно? Прием! Это милиция? — пропищал Заноза. — Говорит актер Хуичкин. Мне тут шиньён хулиганы оборвали! Приезжайте!..

Заноза засмеялся шутке про шиньон. Продудел «Турецкий марш»: — Парабарабам-пара-барабам! — поднес «сименс» к уху: — Але? Да, это я, Заноза… Ну, как дела?.. Да тут одному известному актеру Яичкину пиздюлей выписал. Чтоб не умничал… Конь в сапогах, блядь, невоспитанный!.. А вы, пацаны, где территориально?.. Ну, я щас к вам приеду… — Заноза подмигнул Мозглявому. — Привет тебе передают…

Мозглявый запыхтел.

— Ты не понял, Хуичкин?! — Заноза несильно пнул Мозглявого. — Тебе привет передавали. Что говорят в таких случаях вежливые люди?.. «Спасибо» они говорят!

— Сысибо… — бито прошелестел Мозглявый.

Захотелось еще напугать. Заноза, как туча, навис над Мозглявым, обхватил руками голову и надсадно, с театральной истеричной хрипотцой, проорал: — А-а-а! А-а-а! Ебальник! Ебальник! Что такое ебальник?! Не помню!!!..

Мозглявый съежился. Заноза перехватил его панический, сразу во все стороны взгляд — словно включили свет и тараканы разбежались.

Заноза на прощание разогнал ногами отлетевшие пуговицы-патрончики, чтобы Мозглявый лишний раз помучился, пока их все подберет.

Посмотрел на скрюченного Мозглявого и побрел прочь.

Пусто, холодно было в душе у Занозы. Будто в ледяной подмосковной новостройке.

Возле метро «Белорусская» Заноза глотнул из чекушки «рижского бальзаму».

На сердце потеплело.

Готланд

Шел третий день книжного Франкфурта. Я полулежал на прилавке нашего издательского стенда, похожий на поверженный экспонат. Подходили полезные люди — бумажные агенты, переводчики, редакторы. Я избирательно отпускал наши честные книги, полагаясь только на классовое чутье. Буржуазную сволочь гнал и отпугивал. Одаривал изгоев и радикалов.

— Вы — Елизаров? Приезжайте-ка к нам на Готланд. У нас с декабря свободная комната. Платим девять тысяч крон, это примерно тысяча евро…

Она напоминала терпеливую подругу какого-нибудь питерского живописца — такого выпивающего амбициозного бородача не без таланта, упрямо пишущего заунывные кандинские каляки-маляки. На «подруге» было что-то вязаное, в мягких серых тонах — растянутый по всему телу шерстяной «хемингвей» на женский лад — хотя, может, я что-то путаю. Просто меня умиротворяют свитера крупной вязки.

Я взял протянутую визитку.

«Шутит…» — подумал я, но спустя пару дней из Берлина написал ей, Приглашающей Стороне, и она ответила. Меня действительно ждали к декабрю в Швеции, на острове Готланд. Получалось, что мне повезло…

Немецкий грант подходил к концу и письменный стол с видом на море был весьма кстати. Начиналась третья книга, и она требовала уединения.

Для дороги я выбрал автобус. Во взрослой жизни я так и не научился пользоваться самолетами. Летал в школьном детстве на маленьких пассажирских «яках», в которые ты запросто входил со своим чемоданчиком и сам же укладывал его на багажную полку. Современные аэропорты отталкивали меня суетой и страхом…

В турагентстве, где я покупал билеты, мне выдали дотошную распечатку дорожного плана. Все в нем казалось элементарным. Вначале из Берлина до Копенгагена. Там вечерняя пересадка на автобус до Стокгольма — и первое неудобство: прибытие в час ночи, а рейс в порт Нинасхам аж в девять утра… Ну, не беда, переночую на вокзале… Из Стокгольма в порт, оттуда на пароме до острова Готланд, в город Висбю… Поражаясь своей недюжинной предусмотрительности, я метнулся в обменку на Александерплатц и там, поменял сотню евро на шведские кроны.

Берлинская зима выглядит как харьковская пасмурная осень. Нет, конечно же, случается, что и в Берлине выпадает снег, тогда немцы бормочут: «Eto zhe, bljat, kakaja-to Sibir», но в целом мягкая там зима, с утренним инеем и вечнозеленой травой…

За день до отъезда я разболелся в отсыревшем Берлине. В путь я отправился с температурой 37,8. В автобусе долговязо раскинулся, точно мост, сразу на четырех креслах. Отлежавшись, чуть окреп, сожрал полкило мандаринов, колбасы и шоколадную булку, восстал из хворых и часов шесть кряду смотрел в окошко.

Нынешняя европейская дорога нехороша собой. Автобан так же однообразен, как облака под крылом самолета. Хотя иногда попадается озерцо в деревах или крепкий хозяйский хутор из багрового древнего кирпича, луг с русоголовыми скирдами, медленные коровы домашнего кошачьего окраса — рыжие с белыми пятнами…

Мы катили через немецкие задворки, утлые городки-закоулки. Один такой город напоминал продрогшую речную птицу, а второй — труп повесившегося поэта. Когда я перестал понимать вывески и указатели — латиница будто сошла с ума и стала коверкать все немецкие слова, я понял, что мы в Дании. Она в сути была очень похожа на Германию, только меньше на этаж и от этого еще грустнее.

В Копенгагене я забеспокоился. Автобус мотался по столице, там и сям высаживая пассажиров. Я бегал к водителю, уточняя, а не тут ли пересадка на Стокгольм, с вытянутой мучительной шеей выслушивал его лаконичное: «Найн» — и возвращался на место. И так четыре беспокойных раза.

Автобус остановился у заводской кирпичной стены — его маршрут тут заканчивался. Я снова подступил к водителю, и он мне ответил примерно следующее: «Peresadka na Stokholm zdes… Vrodje by…»

Я выгрузился вместе с двумя моими рюкзаками — громоздким армейским и маленьким, в котором лежал ноутбук. Вскоре выяснилось, попутчиков на Стокгольм не оказалось. Приехали один за другим четыре микроавтобуса с полсотней датчан, вперемешку с голландцами, а может, шведами или норвежцами.

Подступился было к датчанам, но они не знали немецкого. Или же не хотели его понимать. Кое-как я перешел на мой инвалидный английский, при этом, точно немой, помогая себе порывистой жестикуляцией: «А не здесь ли зе бас на Стокгольм?»

Датчане ответили: «А chuj jego znajet».

Тут причалил двухпалубный автобус. Я снова бросился к водиле, тыча ему в лицо моими билетами и распечатками. Тот буркнул на своем датском: «Tra-ta-ta-holm» и даже кивнул, но уклончиво — не вперед, а куда-то вбок, словно бы не согласился, а удивился.