Люсьена - Жюль Ромэн

Вопрос о плате был выяснен так осторожно, что, кажется, только мы с г-жой Барбленэ и заметили это. Удачный поворот фразы позволил нам понять, что мы согласны остановиться на тарифе Мари Лемиез.

Когда мы установили день и час первого урока, я поднялась. Г-жа Барбленэ медленно встала и сказала мне, что состояние ее здоровья принуждает ее соразмерять свои движения и лишает ее возможности проводить меня до дверей. Итак, я подумала о здоровье г-жи Барбленэ. Я заметила, что в довольно подробном облике г-жи Барбленэ, образовавшемся во мне за время нашей беседы, болезни вовсе не было отведено места. Я не могла удержаться, чтобы не выразить своего изумления по поводу ее нездоровья, но таким образом, что она могла счесть это за комплимент своему цветущему виду.

Г. Барбленэ захотел лично меня сопровождать при переходе через рельсы.

Когда мы вышли за дверь и попали на свежий воздух, я спросила себя, довольна я или нет. У меня был выбор. Радость и грусть как бы находились в моем распоряжении, друг возле друга. Радость была понятной. Но почему же грусть? Может быть, просто потому, что в течение нескольких часов я была слишком возбуждена, слишком напряжена. Однако она не была похожа на усталость. Я узнаю усталость по вкусу притупленной жизни, а также по равнодушию ко всему, что касается будущего. «Покончить!» — вот вздох, вырывающийся у усталости. Напротив, грусть свою я ощущала бдительной, светлой, как взгляд моряка, который заметил что-то на горизонте. А к радости мне не хотелось присматриваться ближе, я боялась прийти к убеждению, что она лишена оснований. По-видимому, она не имела отношения к моему сегодняшнему успеху. Она не являлась продолжением возбуждения, охватившего меня пять или шесть часов тому назад.

Когда мы перешагнули первые рельсы, что-то во мне кричало, что было бы хорошо больше сюда не возвращаться, навсегда повернуться спиной к этому дому. Что-то внутри меня взывало к моей трусости. Прислушиваясь к этому хотя бы одну секунду, я уже чувствовала себя менее озабоченной, менее обремененной и снова совсем молодой, словно груз лет, скопившийся у меня на плечах, внезапно соскальзывал с них.

Тогда я вопрошала свою радость. Я хочу сказать, что я проверяла — увеличивает или убивает эту радость мысль о том, чтобы более не возвращаться, мысль, которой я позволяла действовать. И вот моя радость, подобно человеку, за которым следят, держалась сперва твердо. Но я чувствовала, как она убывает, опустошается, я видела, как она бледнеет. «Не будем настаивать», — сказала я себе.

IV

Первый урок был назначен на следующий день, в четыре часа. Железнодорожник ждал меня на том же месте, что и накануне. Было совсем светло. Не ожидалось никакого поезда. Железнодорожная линия, со множеством рельсов и машин, без всякого движения, без всякого шума, кроме хруста щебня под нашими ногами, была только особого рода уединением. Шагая, я думала о дне каменистой долины, потом о книжной странице.

Меня встретили обе сестры.

— Должно быть, сегодня дорога показалась вам не такой тяжелой, — сказала старшая. — Ночью это целое путешествие. Вы, наверное, удивляетесь, как можно здесь жить.

Мне хотелось ей объяснить, что вообще их дом среди рельсов нечто не совсем обычное и что, должно быть, в конце концов к нему нельзя не привязаться, как ко всякому трудно достижимому месту. Но я не нашла слов или, вернее, мне было стыдно их произнести, как будто они бы сразу создали между нами слишком большую близость. Если бы мы были вдвоем с младшей, может быть, я бы сказала их.

Я заметила, что на маленьком столике приготовлены чашки и бутерброды. По тому, как держали себя барышни, я поняла, что кого-то ждут, вероятно, мать.

Младшая смотрела на меня очень ласково и проницательно. Меня тронула ее откровенность со мной. Ее доверие казалось мне даже слишком быстрым, незаслуженным. Знает ли она меня? Не лучше ли бы ей было сперва понаблюдать за мной? Правда, я ощущала к ней только симпатию. Но я еще мало спрашивала себя на этот счет. Мое чувство не подвергалось еще никакому испытанию. А если такая непринужденность означает, что она видит с моей стороны больше дружбы, чем есть на самом деле, то не приходится ли мне беспокоиться о таком вторжении в мои права?

Дверь из столовой в гостиную, которая, как и деревянная обшивка и обои, приняла жирный цвет дыма, постепенно открывалась перед г-жой Барбленэ. Горничной не было. Обе барышни, которые не слышали шагов матери, еще сидели, когда она появилась. Это, однако, нисколько не уменьшило величия ее выхода. Чтобы распахнуть обе половинки дверей, г-же Барбленэ пришлось пустить в ход руки, но она сделала это чрезвычайно благородно. Казалось, руки г-жи Барбленэ заменяют отсутствующего слугу, и эта низменная работа падала только на них, ничем не отражаясь на самой особе г-жи Барбленэ.

Затем горничная принесла чай, пар которого в этой комнате мешался с тонким запахом угля и окутывал вас ощущением путешествия. Я хорошенько не знала, зачем все это. Во всяком случае, я рассматривала этот чай как скучную любезность, непредвиденную и тем более утомительную.

Правда, все шло довольно просто. Ни г-жа Барбленэ, ни ее дочери не держались натянуто. Я ни в чем не видела старания играть в богатых людей. Но все было естественно торжественным.

Не переставая говорить себе, что этот чай объясняется просто желанием сделать мне более приятным мой первый профессиональный визит, я не могла отделаться от некоторого опасения. Мы обменивались самыми обычными фразами. Но ведь г-жа Барбленэ была из тех, кто считает, что важные заявления должны появляться только в конце длинной процессии праздных слов.

Может быть, после множества изворотов мне дадут понять, что барышни еще не чувствуют себя способными брать уроки музыки или что их удовлетворит проба, например, один урок в неделю, впредь до изменения?

Я уже видела возврат моей бедности. Снова сто сорок пять франков в месяц, а может быть, и того меньше. Ведь неудача не любит полумер. Я потеряю еще одну или двух учениц. Снова — маленькое эмалированное блюдо, длинные одинокие прогулки, угол церкви и таинственная песнь в моей голове. Тем лучше. Я не успела от них отвыкнуть и опять приспособлюсь к ним очень быстро. Единственно, чего мне теперь было стыдно, это моего вчерашнего восторга.

Мое беспокойство еще увеличивалось тем, что на этот раз я чувствовала, у меня не было отчетливого представления о мыслях г-жи Барбленэ. Может быть, накануне я глубоко ошибалась в ее умонастроении. Но я не переставала рисовать его себе настолько живо и правдоподобно, что была спокойна. Скорее, оно рисовалось само собой. Теперь, напротив, между мной и г-жой Барбленэ царило что-то непроницаемое.

Во время разговора она сказала:

— Многие считают, что молодые девушки должны рано выходить замуж. — И я сейчас же увидела в этом вопрос, косвенно обращенный ко мне лично. Почему я не замужем? Решила ли я обречь себя на безбрачие? Не подвергается ли молодая девушка, покидающая семью, чтобы жить одна, неприятным подозрениям?

Потом я подумала, что Мари Лемиез и некоторые ее коллеги были в том же положении, что и я. А г-жа Барбленэ, очевидно, слишком уважала установленный порядок, чтобы образ жизни таких почтенных лиц, как преподавательницы лицея, мог ей принципиально показаться подозрительным.

Вскоре разговор замер сам собой. По-видимому, г-жу Барбленэ схватила глухая боль, которая оставила ее было в покое на требуемое приличием время. Она показала, что хочет встать. Дочери помогли ей, отодвинули стулья, открыли дверь. Я стояла до тех пор, пока г-жа Барбленэ не исчезла в еще неведомых мне глубинах дома.

Как только я осталась наедине с барышнями, начался урок. Было решено, что они будут заниматься вместе, по крайней мере, вначале. Каждая будет садиться за рояль на несколько минут, другая будет присутствовать при этом, прислушиваясь к поправкам. И так по очереди.

Я спросила, кто из них хочет начать.

— Решайте сами, — сказала старшая.

— Ну, пускай начнет мадмуазель Март.

Младшую звали Март, старшую — Сесиль. Март послушно пошла к роялю. К моему удивлению старшая проводила ее довольно мрачным взглядом и сказала:

— Я так и думала.

Выбирая Март, я не уступала симпатии, напротив. Я хотела выказать старшей некоторую долю уважения, избавив ее от неприятной обязанности бренчать первой.

Я села возле Март. Мы попробовали несколько очень простых упражнений. Ее руки двигались рядом с моими. Они были белы голубоватой, почти переходящей в зеленое, белизной; тонкие, гибкие, удивительно безобидные. Ничьи еще руки не казались мне до такой степени неспособными для того, чтобы играть. Конечно, вообще рука начинающего, приближаясь к клавиатуре, далеко не воинственна. Даже развитые руки часто словно только касаются клавишей. Но пальцы Март ложились на них так осторожно, что было странно слышать звуки. Казалось, клавиши опускаются не под давлением пальцев, а благодаря какой-то согласованности между внутренним механизмом рояля и легкими движениями девушки.