Люсьена - Жюль Ромэн

— Я сам удивляюсь. Прежде мать сама немного обучала их сольфеджио. Потом, несколько лет тому назад, они два-три месяца брали уроки у преподавателя, который захворал и уехал.

— И они сами решили возобновить занятия?

— Ах, если нужно, они стали бы изучать китайский язык!

Его восклицание меня удивило. Ему очень хотелось сказать мне больше, я искала какую-нибудь фразу, которая, не будучи слишком нескромной, могла бы ему помочь. Но ничего не находила, и он продолжал:

— Во всяком случае, я очень доволен, что вы с нами. Знаете, у меня своя работа. Жена моя — женщина с головой. Мне не приходится волноваться. В домашних делах я могу на нее положиться. Но с матерью молодые девушки чувствуют себя не так свободно, как с особой своих лет… Когда вы лучше их узнаете, вы будете мне высказывать свое мнение время от времени.

Мы проходили мимо табачного магазина, а так как г. Барбленэ затруднялся продолжать разговор о том, о чем он думал, то он вовремя вспомнил о покупке, которую собирался сделать.

В свете магазина мы расстались. Лицо г. Барбленэ ясно вырисовалось предо мной: внезапно его черты представились моим глазам с большой силой. И сейчас, когда я вызываю его в памяти, я прежде всего вижу его в свете этого магазина и одновременно ощущаю рукопожатие при нашем расставании.

Его руки были только снаружи руками чиновника. Внутри они оставались руками крестьянина или рабочего. Еще глубже, в древнем строении тела, притаилось и уснуло что-то более сильное, чем равномерное усилие работника.

В его рукопожатии чувствовалось как бы несколько пластов, доля гладкой мягкости, потом крепость и грубость, а в глубине — чересчур порывистое сжатие, которое не беспокоило, настолько чувствовалось, что оно лишено последствий и значения.

В остальном г. Барбленэ походил на старого галла, как их изображают на картинках, но с ослаблением всех характерных черт. Меньший рост, верх лба сжатый, усы густые, но средней длины, в глазах не смелость, а только удивленная искренность. Слуга из той же породы, что и вожди.

До города мне предстоит еще довольно длинный путь, скучный из-за темноты. В таких случаях хорошо иметь ряд последовательных мыслей.

К тому же я достигла той первой точки нервного возбуждения, когда беспечное мечтание становится уже невозможным. Я ощущала необходимость относиться к себе, как к собеседнику, обращаться к самой себе с ясными и определенными фразами, требовать от себя точных ответов, убеждать себя с помощью дельных доводов, что я с самой собой согласна.

Поэтому я радовалась тому, что уношу с собой две темы для обсуждения, которые должны занять меня, по крайней мере, до условленных улиц центра и от которых почти наверное еще останется много нетронутого до вечерней беседы с Мари Лемиез.

И так как я принадлежу к той категории детей, которые из двух пирожных оставляют лучшее напоследок, я довольствовалась тем, что любовалась наиболее интересной из моих двух тем, не начиная с нее.

Последних слов папаши Барбленэ, его недомолвок, подробностей семейной жизни, которые могли под ними скрываться, всего этого было достаточно, чтобы заполнить и осветить не один только Вокзальный бульвар. Я представляла себе, какой чудесный разговор предстоит нам с Мари. Вдвоем в ее комнате, друг против друга, с чашками чая между нами; удовольствие сопоставлять наши сведения и наши предложения; остроты, смех, немного таинственности, чудесный оттенок разведки, приятное щекотание, которое производят в мозгу гипотезы и предсказания.

Поэтому я приступила к другой теме, которая блестела у меня в голове так же отчетливо, как название фильма или заглавие научного труда в окне книжного магазина.

О степени сходства между сестрами Барбленэ и их родителями.

По правде сказать, я сейчас же усмотрела выводы. Но Вокзальный бульвар был длинный. Я отодвинула свои выводы на конец бульвара, в зарево последнего фонаря.

Сперва отец. Что от него находим мы в Сесиль? Некоторую жестокость? Может быть. Но с тем условием, чтобы не слишком точно ее определять. Ибо отец потерт, а дочь нет. Отцу не хватает воли и властности. Если же я говорю о жестокости по поводу дочери, то имею в виду ее волю, которая кажется мне твердой, упорной.

А младшая? Чем похожа на отца она? Я нахожу только отличия. Впрочем, я преувеличиваю. В Март есть слабость, доверчивость, простодушие, может быть, также беззаботность, способность «думать о другом», которая уже имеется в наивных глазах отца. Да, это возможно.

Если я сообщу эти заключения Мари Лемиез, она непременно напомнит мне, что, по мнению лучших авторов, дочери имеют все основания не походить на своих отцов. Я боюсь даже, что она немного подчеркнет эту шутку.

Но ярче ли выражено сходство между г-жой Барбленэ и ее дочерьми? Сила характера, которую я предполагала в Сесиль, совсем другого порядка, нежели председательская властность г-жи Барбленэ. Ясно, что г-жа Барбленэ принимает свои обязанности всерьез. Ей даже нравится слегка хмурить брови, чтобы помочь свойственному ей чувству ответственности. Но я считаю ее способной нести еще более тяжелые обязанности, без существенного нарушения своего спокойствия. Может быть, я думаю скверно, но чувствуется, что даже ее здоровье только маленькими шажками движется к смертельному исходу. Назовем это преодолением или отрешенностью, или как угодно. Сесиль не такая. Здесь нет и речи о спокойствии, хотя бы и трудолюбивом. Не знаю, страстная ли она, в действительном смысле этого слова, но я уверена, что множество обстоятельств способно взволновать ее до утомления. Потом она не величественная, даже для своих лет. Строгая, может быть, да, мрачная. В отце этого почти нет.

А чем похожа на мать младшая сестра? Тем, что она беспечна? Но я уже использовала это по поводу отца. Это слишком просто. Можно говорить еще о некоторой отрешенности г-жи Барбленэ. Но о беспечности — все-таки нет.

Я уже собиралась признаться себе, что беседа не привела ни к чему, что выводы, померещившиеся сперва, улетучились, пока я делала такие чудесные обходы, чтобы до них добраться, как вдруг заметила, что она во всяком случае была полезна тем, что довела меня скорым шагом до улицы Сен-Блез, весело сияющей огнями.

Вечер с Мари Лемиез оказался приятным, как я и думала, к тому же не лишенным неожиданностей. Мы встретились в ее комнате. Она забавы ради разыграла маленький прием. Было более яркое освещение, салфеточки, пирожные. Я была тронута. Мари выказала себя довольно невнимательной во время моей бедности. Но то, что она устроила нечто вроде торжества в ознаменование моего благосостояния, показалось мне очень милым. Ведь чтобы радоваться чужому счастью, нужна такая же сердечность, как и чтобы печалиться о чужом горе. И так как ничто меня так не успокаивает, как думать хорошее о моих друзьях, я, как только вошла, почувствовала себя легкой и веселой.

Мари потребовала от меня точного ответа. Мое свидание с г-жой Барбленэ очень насмешило ее. Но когда я дошла до подробностей моего возвращения и до слов г. Барбленэ, она воскликнула:

— Как! Он посмел сказать: «Я очень доволен, что вы с нами»? А я что же? Я не в счет? Я хожу к ним вот уже больше года, и он до сих пор не заметил моего присутствия? За целый год я не удостоилась заслужить доверия этого господина? Как это вам нравится?

Она смеялась, скрещивала руки, она забавно преувеличивала свое возмущение. В глубине души она была немного раздосадована.

— Но, дорогая Мари, разве вы не видите, что вас чересчур уважают, чтобы откровенничать с вами? Вы тоже внушаете почтение, если не в такой степени, как г-жа Барбленэ. Меня же, напротив, люди не боятся.

Потом я отвлекла внимание Мари Лемиез от этого укола ее самолюбию, чтобы привлечь его к занимавшему меня вопросу.

— Что же, собственно, он хотел мне сказать? Он не был откровенен с вами, допустим, но вы должны были много чего заметить за то время, что вы у них бываете.

Мари начала было говорить, что не уловила никаких признаков и что скорее рассчитывает на меня, чтобы удовлетворить наше общее любопытство. Потом, слегка краснея, она приняла вид свидетеля, который перед тем, как давать показания, собирается с мыслями и взвешивает слова.

Мне захотелось поцеловать ее за эти старания. Она это делала не столько, чтобы оправдаться в отсутствии проницательности, сколько чтобы избавить меня от разочарования.

Она сказала мне, без особой уверенности сначала, что заметила в семье Барбленэ некоторые трения.

— Меня не удивит, если там время от времени происходят споры относительно будущего дочерей. Особенно мать настаивает на том, чтобы они продолжали свои занятия. Почему? Неизвестно. Может быть, потому, что у нее нет сыновей. Вы понимаете? Сын, поступивший первым в Политехническую школу, — это совсем в ее духе. Я отлично представляю себе, как она заявляет: «Я подготовила сына в Политехническую школу и хотела, чтобы он был принят первым». И вот она берется за дочерей. Отец, человек простой, должно быть, сопротивляется более или менее открыто.