...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович

В Черниговском полку он впервые столкнулся с чем-то более серьезным, чем обыкновенные провинности или даже случаи прямого неповиновения. Подтягивать этот полк оказалось чрезвычайно трудно. Во всем чувствовалась какая-то расслабленность с намеком — избави господи! — на свободомыслие. А конкретно придраться вроде бы было не к чему. Службу солдаты и офицеры несли исправно, но в их ухмылках и замкнутости Гебель прочитывал что-то такое, от чего у него начинало чесаться под лопатками.

Его несильный от природы ум, заржавевший от долгого употребления по войсковой надобности, с огромным напряжением переваривал новые впечатления. Он все-таки уразумел, откуда идет зараза. Конечно, мутят воду эти сопливые офицерики, едва оперившийся молодняк, способный только разевать глотку, произносить пышные фразы, которые кажутся им верхом красноречия. Ох, как их презирал и ненавидел Гебель! Пустоголовые говоруны, бездельники! Смотришь на них — не царевы слуги, не защитники отечества, а какие-то тайные щелкоперы в офицерских мундирах. Наказал господь за грехи — сунул их всех к нему под крылышко. Теперь как хочешь выпутывайся. А ведь начальство, что случись, с него спросит, с Гебеля. Куда глядел? Зачем проморгал?! Начальство на опросы лихое. Тот же обходительный Логгин Осипович первый башку открутит. Его бы сюда в полк. Как бы он себя новел? Вот хотя бы с ротным Щепиллой. Бельмы выпучит, взъерошится, аки буйвол, и тоже — глянь-ка — умствует. Справедливости желает. Или этот худенький барончик Соловьев. Глядеть не на что, срамота — не воин, так поди ж ты! Слова не молвит спроста и с должным почитанием. С солдатами без конца шушукаются, по вечерам собираются все вместе. О чем шушукаются? Зачем собираются? Какой сюрприз готовят? Поди узнай. Гебель подсылал лазутчиков — безрезультатно. Осторожничают. И оттого еще тревожней на душе. Не иначе, большую пакость задумали. Вон Сухинов огненными зенками чуть не насквозь просверлил. Что такому стоит подстеречь в темноте да ткнуть ножом в бок. Или подговорить кого. А может, они жалобу на него сочиняют, рапорт строчат? Ох, поостерегись, Густав Иванович, поостерегись! У них совести нет, горения в службе не видно, присочинят чего попало, да подадут по команде. А то и чего хуже умыслят. Не учены еще, как надо, резвы чересчур, а хорошему человеку могут карьеру попортить, пятном замарать. Ему бы, Гебелю, воли побольше, он бы их враз приструнил… Тут Густав Иванович переместился воображением к своей заветной мечте и заулыбался пухлыми щеками. Мечта у него была простая и суровая: построить весь полк, вместе с офицерами, и собственноручно каждого выпороть. Он бы и обедать не стал. Так бы и порол с утра до ночи, пока пощады не запросят.

Из старших офицеров Гебель симпатизировал двоим — подполковнику Сергею Муравьеву-Апостолу и майору Трухину. Муравьева он уважал за родовитость, за приближенность к высокопоставленным особам, что само по себе в глазах Гебеля было залогом благонадежности и добропорядочности. Ему нравились основательность Сергея Ивановича в речах и поступках, его изящные манеры, которым Гебель попробовал даже как-то подражать и взялся подпиливать ногти на своих толстых, коротких пальцах. Этим он до того насмешил супругу, что пришлось давать ей небольшую выволочку, чтобы она успокоилась. Еще он ценил Муравьева-Апостола за то, что того, со всей его образованностью и связями, не назначили командиром полка, а предпочли его, Гебеля. И это было справедливо. Для настоящей службы у Сергея Ивановича было слишком ранимое сердце, и Гебель подмечал у него склонность к сюсюканью с солдатами. Иной раз он ему мягко выговаривал за это, предостерегал, но Муравьев от откровенности уклонялся и делал вид, что не понимает, о чем речь. Гебель про себя посмеивался и ласково думал: «Ну, погоди, братец, и до тебя доберутся, поучат уму-разуму. Вспомянешь, как не слушал советов доброго толстого Густава!»

Майор Трухин, похожий лицом на разбухший блин, в который воткнули красную морковку-нос, был истовый служака и горький пьяница. Пил он натощак, а потом в течение всего дня, по преимуществу ром, потому почитал себя благородным человеком и тайным аристократом. По-настоящему пьяным делался только к вечеру и тогда туманно и длинно рассказывал о своих боевых подвигах, а также о сумасшедшей интимной связи с одной французской герцогиней. Муравьева-Апостола майор Трухин ненавидел животной ненавистью. Но он был трусом и вынужден был эту ненависть прятать под маской любезного приятельства, на которое Сергей Иванович отвечал полным пренебрежением. Когда Муравьев-Апостол (редко, но бывало) углублялся в рассуждения о высоких материях, Трухин деликатно отворачивался и зевал с такой силой, что из глаз его выкатывались крупные слезы. Зато каждое замечание и распоряжение Гебеля майор воспринимал как откровение и бросался выполнять с забавной косолапой поспешностью. Выполнял, правда, плохо и нелепо, потому что спьяну многое забывал или путал. Что за беда. Майор Трухин был абсолютно надежный человек, во всем зависящий от начальства, и за это Гебель его любил. По его приказанию Трухин мог голыми руками разгрести пылающие угли. Такие люди незаменимы в определенных обстоятельствах. К сожалению, с Трухиным невозможно было советоваться. На все вопросы, касающиеся настроений в полку, Трухин отвечал двояко — либо: «Вам виднее, Густав Иванович, а как же!» — либо, если успевал насосаться рому, нещадно бранился и призывал устроить немедленную экзекуцию нижним чинам. Гебель советовался с подчиненными по любому поводу не потому, что ожидал услышать от них что-то путное, что-то такое, чего сам не знал: это был хитрый, наработанный годами беспорочной службы прием. Многих поймал Густав Иванович на крючок «дружеской» беседы, много секретов вызнал. Это ловко у него получалось. Спросишь мнение одного офицера о другом, а того об этом, выудишь неосторожное словцо, передашь по адресу — глядишь, двое уже и поцапались, уже и враги, и оба бегут с жалобами к нему, Гебелю, своему доброму старшему товарищу. Оба у него в руках. Умел, умел Густав Иванович дергать за ниточки самолюбий, мелких страстишек и обид. Тем и силен был. А вот с сопляками этими, со всякими барончиками и поручиками, этот номер у него не проходил — хоть тресни. Злился Гебель, копил в душе отраву.

Вскоре появилась маленькая отдушина, дабы спустить пары. Двое солдатиков, будучи нетрезвыми, отняли у проезжего мужика два рубля серебром. Обрадованный Гебель поступил строго по уставу: солдат немедля заковал в кандалы и отправил рапорт в Могилев, в штаб первой армии. Стал с нетерпением ждать ответа. Иногда заходил в караул поглазеть на свои жертвы. Обращался к ним по-отечески: «Сидите? Ну сидите пока, ничего. Воровать-то, ребятки, стыдно, нехорошо. Не по-божески это!» Солдаты вздрагивали, шевелились на соломе, как черви, худые, голодные. Сердце Гебеля таяло от предвкушения расправы. Но тут стало известно о смерти Александра. Густав Иванович впал в соответствующую моменту скорбь. Ходил по лагерю бледный, настороженный, с низко опущенной головой. Горюя, распил с Трухиным в штабной комнатенке бутылку рома. Сморкался в платок, часто подносил кулаки к глазам и смахивал несуществующую слезинку. Если попадался ему кто из служивых, недостаточно, по его мнению, опечаленный, без разговора тыкал в зубы. Увидев издали его приземистую, коренастую фигуру, солдаты старались укрыться в любую щель. Встретил как-то лучезарно улыбающегося Кузьмина, хотел было упрятать его под арест, да поостерегся, зло ругая себя за нерешительность. «Ничего, — думал Гебель, — когда-никогда ты мне за все ответишь!»

В начале декабря из Могилева поступили две депеши: в одной было велено солдатушек-воров иссечь кнутом, в другой предписывалось полку присягнуть императору Константину. Вечером за ужином, похрустывая огурчиком, Гебель откровенничал со своей пышнотелой супругой.

— В моем положении главное — внушить трепет. Когда командира боятся, то его уважают и любят. Особенно это верно для нашей дикой страны. Порядок и законность в России издревле внушались только кнутом… Ты знаешь, я по характеру добрый человек. Ты ведь знаешь это?