Викинг - Эдисон Маршалл

— Чем ты поможешь мне, Китти?

— Вот этим, — она указала на котел, который лизали языки пламени.

— Ты это делаешь для меня или назло Рагнару?

Кончики ее губ поползли вверх, а лицо стало круглым, как луна.

— Что?

— Ты и сама знаешь, Китти.

Она погрузила руку в котел и облако пара окутало ее лицо. Она сразу наполнила деревянную кружку, принесенную под накидкой и, с трудом дотянувшись, поднесла ее к моим губам.

Это был всего лишь крепкий мясной бульон, я выпил его с благодарностью, хотя дрожь пробирала меня сильнее и боль в ногах усилилась.

Неожиданно я был потрясен ужасной мыслью.

— Китти! Ты надеешься поддержать во мне жизнь с помощью супа?

— А на что еще мне надеяться? Я же не могу остановить прилив.

Я никогда не считал ее красивой. Я чуть не рассмеялся, подумав об этом — скиталец должен думать о смерти, о путешествии в неведомое, о ледяном дыхании, которое настигает мужчин, кто обречены совершить девятидневное странствие в Хель. Сейчас Китти казалась мне красивой, потому что впервые на моей памяти ее раскосые глаза блестели от слез, а уголки губ кривились от жалости.

Я едва не расхохотался из-за ее попытки оттянуть мой смертный час при помощи супа. Приливу осталось пройти еще полпути, чтобы утопить меня. Или же чудовищу из морских глубин заплыть в устье реки и пожрать меня. Я страстно желал умереть в битве.

Были известны случаи, когда сильного и смелого раба освобождали от ошейника и полевых работ и брали на борт боевого корабля, отправлявшегося в набег на христианские страны. Тогда меня могла бы выбрать валькирия, которая отнесла бы мое окровавленное тело в Вальгаллу.

Прибрежный ветер доносил крики и смех. Чаши наполнялись до краев, и длинные усы становились белыми от пены…

…Ужас наполнял сердце, высоко вздымались языки пламени. Сколько желтого золота, сияющего серебра и сверкающих самоцветов можно было вывезти из христианских стран. Дети Одина грабили монастыри и убивали священников в белых балахонах. Потом они возвращались лебединой дорогой, и вода заливалась в отверстия для весел — так глубоко сидели в воде корабли.

Китти ушла и вернулась, волоча за собой древесный ствол.

Она дала мне еще одну порцию бульона, на этот раз более крепкого. Затем обрубила ветви на стволе и протянула мне третью чашку.

— Я больше не могу, — сказал я.

— Пусть все идет своим чередом.

Китти вырезала шест длиной около семи футов и заострила один конец. Затем она сняла свою одежду из оленьих шкур и, оставшись в одной рубашке, вошла в воду. Она вогнала шест глубоко в дно возле меня.

— Зачем это? — спросил я.

— Чтобы продержаться ночь.

— Я должен держаться ради Стрелы Одина.

— Да. Положи руки на шест и прижми его к груди.

Она вылезла, оделась и протянула мне очередную чашку супа.

Шум веселья усилился, но через некоторое время начал постепенно стихать. Тем временем прилив сжал мой живот ледяным кольцом.

Вода морозила сильней, чем ошейник зимним утром. На лице и на груди выступил пот. Ноги онемели, словно их заколдовал злой колдун.

Китти увидела что-то на другом берегу и стала торопливо рубить дрова. Вскоре к нам приблизилась женская фигура, и Китти встала с топором в руке, ожидая ее. Эта женщина была Меера, казавшаяся тенью в лунном свете.

— Ты взяла мясо и принесла сюда котел без моего позволения, — сказала она Китти.

— Да.

— Я знала, что ты делаешь, и могла помешать тебе, но не стала. Напротив, я рада, что ты помогаешь рабу и облегчаешь его страдания. Как думаешь, ты сможешь удержать в нем жизнь, пока не закончится прилив?

— Нет, госпожа.

— Сколько еще будет продолжаться прилив?

— Пока рукоять Большого Ковша не скроется за деревьями.

— Так долго?

Меера побежала легко, словно девочка, по берегу.

С тех пор, как я пил бульон в последний раз, прошло немало времени. Я уже чувствовал, как холод смерти опутывает меня и пальцы его тянутся к моему сердцу, но тут Китти вновь поднесла мне чашку. И сразу живительное тепло заставило холод отступить.

— Зачем ты солгала Меере? — спросил я. — Прилив продолжается долго, но не настолько.

— Почему она пришла сюда?

— Что я знаю об этой женщине?

— Зачем она принесла здоровенную бочку эля данам? Для того, чтобы они перепились и уснули? Но один пропускал чашу, когда она предлагала. Нет, он поднимал ее, но пригубливал только пену. Он поднимется, пока другие будут спать. Который из них?

— Хотелось бы, что бы это был Эгберт. Он бы не стал выуживать меня назло данам, но если все даны спят…

— Нет, между Эгбертом и Меерой нет ничего общего.

— Что же делать? Когда прилив спадет, меня уже не будет в живых. Я обречен.

— Нет, потому что с тобой умрет великая соколица с острова на Западе.

Птица лежала на моих руках так тихо, что я давно уже счел ее мертвой. Но когда я провел пальцем по перьям, то ощутил слабое биение ее сердца.

— Если я выживу и ни один ярл не выловит меня отсюда, если я сумею выбраться — я так и останусь рабом Рагнара. Это лучше, чем стать рабом любовника Мееры?

— У Мееры нет любовника. На ней лежит проклятие: мужчина, чей огонь любви коснется ее, получит взамен лишь ледяное объятие. Но я думаю, что лучше быть рабом Рагнара, чем того, кого она прочит тебе в господины.

— Пожалуй, мне лучше всего умереть и не быть ничьим рабом. — Но на самом деле я не хотел, чтобы слова мои сбылись.

— Наверное, есть еще кто-то, кто хочет считать тебя своей собственностью и кто, как она боится, придет сюда за тобой, а иначе зачем сегодня они выкатили столько эля?

Это был пустой разговор. Холод смерти вновь начал сжимать мое сердце, атакуя со всех сторон, словно северный ветер, ищущий щель в стене.

Иногда летом, казалось мне, звезды горят теплым ласковым светом, но сейчас они блестели холодно, как клинки врага.

Один задул в море с берега, но вряд ли у меня хватит сил продержаться до отлива.

Я говорил это и раньше, но в душе не верил. Теперь же все во мне повторяло: «Да, да!», и я знал, что так и будет.

Сладость теплого питья снова вернула меня к жизни. Был конец лета. Этой ночью зима начала свой поход, на месяц раньше срока. Ледяные великаны шагали по горам, лесам, через поля, и уже завтра траву покроет иней. И уже завтра мои кости будут лежать среди бычьих костей на дне этой лужи.

Мы умрем вместе, Стрела Одина и я. В моих руках на шесте лежало ее тело, но смерть еще не взяла ее.

— Тор, позволь душе Стрелы Одина присоединиться к моей душе. Рыжебородый бог грома, позволь нам обоим сойти на Землю в образе двух больших соколов с клювами, способными ослепить человека, и когтями, которые могли бы вырвать у него сердце.

Я прислушался, желая уловить звон молота Тора по его наковальне. Но вместо этого услышал тихое пение откуда-то из северного неба.

Пение становилось все громче и красивее, но мелодия была незнакома. Она была печальней, чем песня женщины, оплакивающей великого воина, который уходил в далекие походы и возвращался с червонным золотом, белым серебром и самоцветами, горящими всеми цветами радуги, а теперь бездыханный лежал на берегу. Возможно, это была песня женщин — прекрасных дев на белых конях, летающих над полями сражений. Они носят серебряные брони и шлемы, их мечи вспыхивают, как молнии. Глаза их синее неба, а волосы ярче золота. Каждая с песней на устах бросается в битву, чтобы унести с собой изрубленного и окровавленного героя.

Быть может, одна из них взглянула вниз и, из любопытства, спустилась на землю. Но нет. Раб в ошейнике, умирающий от холода в грязной вонючей луже, — не герой. Что ему делать в чертогах ее властелина Одина? Он никогда не приносил ему жертв и не молился в священном лесу, никогда не танцевал в пляске мечей перед богом битв. Предоставьте ему молиться Тору, богу рабов-земледельцев, который пробуждает громы и орошает дождями жаждущую землю.

Валькирии пролетели, и их дикая песня стал стихать. Это были всего лишь лебеди, как сообщила Китти.

— Я и не говорил, что это валькирии.

— А я думаю, что именно это ты и подумал. Ты уже начинаешь грезить, Оге, и я боюсь, что тебе недолго осталось.

— Я вернусь обратно большим соколом. Я буду великим Драконом Длинного Пролива. Стрела Одина, позволь мне присоединить твою душу к моей. Умру я, или останусь в живых, дай мне остроту и силу твоих когтей и клюва, огонь твоих глаз и ярость сердца!

И мой сокол приподнял голову и задрожал.

— Слушай меня, Стрела лука Одина, Крылья ветра, Стрела с девятью жалами. Ты отметила своей печатью моего врага Хастингса, и он не забудет меня ни живого, ни мертвого. Соедини свою душу с моей, чтобы я мог нанести и Рагнару девять кровавых ран, глубоких, смертельных. Пусть твоя жизнь вольется в мою!

Я не понимал, что говорил до тех пор, пока Стрела Одина не забилась, вытягивая шею и пытаясь взмахнуть крылом, в моих руках. Ее клюв широко раскрылся, и я знал, что это позволение взять ее жизнь и присоединить к своей. Алая струйка крови потекла из клюва — ее жизнь, и я поднес ее ко рту и поцеловал, и ее душа не улетела на небо, а перешла ко мне в ту минуту, когда я ощутил вкус ее крови.