На гарях - Александр Рахвалов

— Сморило меня, Тихон, — призналась она. — Пойду спать. Ты пей и стелись на диване. Не тревожь меня.

Тот не обиделся и, пропустив стопку, выдохнул:

— Какой мне сон. Со скотиной управиться надо. А ты спи, — съязвил напоследок. — Ты ведь только что с фермы пришла, без рук, без ног — целое стадо отдоила. Тебе можно спать.

Потом он закурил, осмотрел стол и не пожалел даже о том, что гостей не было, что все осталось нетронутым… Участковый и тот, побрезговав, даже шаньгу не съел, к молоку не прикоснулся.

Вспомнив об участковом, он с недоверием пробормотал: «Не упек бы меня, радетель!» Тихон давно никому не верил. Даже на жену порой косился, как на недруга. Пока она спала, он нашел деньги и сбегал за водкой. Правда, к скотине он отнесся с прежним вниманием: накормил, напоил, даже корову подоил… И, прикрыв ворота, на цыпочках вернулся к початой бутылке, стараясь не разбудить жену. Она, набегавшись днем и нахлопотавшись с новосельем, дорвалась наконец-то до настоящего сна.

3

Капитан Ожегов колесил по своему участку. Он был встревожен наплывом безработного люда: знать, крепко, на совесть поработали его коллеги, перетряхнув притоны в центре и вокзалы, особенно железнодорожный, где всякой рвани невпроворот. Бичи ринулись не на мясокомбинат, а на окраину Нахаловки, к которой присосались, как пиявки. Они не строились, предвидя всю бесполезность начатого здесь дела, и рассуждали примерно так: ты построишься, а через годик тебя снесут вместе с халупой, отобрав землю под какой-нибудь гараж, и квартиру не получишь, так как прописку имел «липовую» — карточную, что скорей всего ведется для статистики. А когда выпрут, то беги, жалуйся… Гнилой это номер. Нет, такие без расчета гвоздя не вобьют, тента не растянут над головой, хоть будут мокнуть под дождем, как скот на выпасе. Участковый прекрасно понимал это, потому и мотался по участку, не жалея новых сапог. В его интересах было втолкнуть какого-нибудь тунеядца в слесарку, чтоб он стоял за тисками и работал, не беспокоя других.

В последние недели капитан Ожегов вроде бы вздохнул полной грудью, видя, как на отшибе затеплилась жизнь. Клава с мужем построились, и дальше по проулку — Юрий Иванович, слесарь из гаража, поднял крепкий домик; одинокая пенсионерка купила небольшой теремок. Словом, завязка вышла неплохая, и недели не пройдет, как они перезнакомятся друг с другом, начнут общаться, чаи гонять да разговоры водить. Но тут-то и объявились старые знакомые по соседству с теми, на кого он так рассчитывал. И капитану нужно было поднять этот сброд из грязи, пока он не захлебнулся в ней. Разговор предстоял серьезный, не терпящий горячности, при которой, как правило, власть имущий рубит с плеча.

Он вошел в ограду. Бедолаги сидели на завалинке бревенчатого домика, похожего на добрую баньку, и о чем-то негромко переговаривались.

— Здравствуйте, товарищи бухарики! — начал Ожегов. — Сидим, значит, на солнцепеке, обсуждаем грядущую пятилетку, да?

Они посмотрели на гостя — старик-хозяин и опухший бугай лет тридцати пяти, квартирант, который, как уже знал Ожегов, мог говорить более или менее внятно, только в меру опохмелившись: чуть перебрал — и пропала дикция, недобрал — тоже не спрашивай ни о чем — завалит звуковой неразберихою, как первобытный дикарь. Но Ожегов пришел вовремя — он это понял по багровому отливу на щеках и по тому, как тот сплевывал — гулко и хлестко, как воздушка в тире. В самый раз поговорить.

Старик, схватившись за бок, уполз в сенки, точно его и не было здесь. Этого семидесятилетнего байбака поздно было призывать к чему-то светлому и необходимому в жизни. Зато квартирант с супругой находились, так сказать, в зрелом возрасте, но силу, скопившуюся в себе, до сих пор сжигали впустую.

— Опять не работаешь? — прямо спросил капитан. — Думаю пока предупредить тебя, а там — на парашу. Как тебе, подходит? А то скажи — и пересмотрим вместе этот вопрос.

— Как прикажете, — пробурчал бугай. — Я ведь скотина безропотная, даже рогов нет, чтоб при случае отбодаться.

Участковый присел на ящик, оглядел собеседника.

— Что так?.. Работу могу подобрать, — проговорил он. — От безделья ведь ты раскис, как шаньга морковная.

— Ничего, Алка схавает, — отрезал тот.

— Вот чудак, а! И ведь грамотный, черт, — вслух недоумевал капитан. — Но несет ахинею. Не Тамара же ты! Это той все равно — дом с детьми или психичка, а тебе?.. Есть же в твоей башке масло. Ну, зачерпни его!

— Да, не некрасовский мужичок, — согласился он. — Газеты читаю. Вот — сегодняшняя. Прямо классика! Хотя… вряд ли вы ее читаете — не для вас, а для нас печатают, так скать, для поголовья.

— Ну почему же? Выписываю…

— Да? А щеки не горят от стыда, когда читаете про нашу счастливую жизнь?

— Чего ты от нее хотел? — в свою очередь спросил Ожегов. — На то и газета, чтоб радовать людей и собирать их вокруг себя. Чего еще от нее требовать?

— Не цыплята, чтоб собирать нас, — сплюнул тот. — Хочу правды, единственной к тому ж!..

— Вот чудак! У нас — десять их, что ли?

Но бугай смело рванулся на красный свет:

— Больше! Районная, областная, какая-нибудь цеховая многотиражка, — перечислял он. — Словом, столько повсюду правд, что пятак свернешь, как пьяный боров. Лучше не ковырять… Но хочется одной, про каждый день и час… А то сижу в гнилухе, света — в полнакала лампочка горит, радио — нет, проводку не протянут никак, ни магазина под боком, ни клуба, чтоб в кино сбегать… Одни правды! Что они мне — светят разве? Странно, не правда ли, гражданин капитан?

— Я тебе о работе, о настоящей жизни… Пойми.

— Не надо! Я только что об этом прочитал… Не без интереса, — отмахнулся он. — Особенно меня заинтересовал следующий факт: заводу выделили три квартиры. Понимаю, что люди радешеньки до слез. Прямо так и пишут: «Со слезами на глазах токарь со станкостроительного принял ключи от квартиры…» Конечно, завтра он попрет на «Ура!» и в неделю своротит месячный план, но я хочу, — неожиданно закричал он, — жить в «Дворянском гнезде». Рядом с редактором этой правды… Он, надо полагать, обогнал меня на целый строй: я сижу впотьмах, как при царизме, а он уже давно перемахнул через развитой социализм. Нет, нам не понять друг друга… Не та дистанция. Мы, мягко говоря, не равны, но хотца пожить рядом, в соседях, как двадцать лет назад, когда переворачивали этот край: я валил лес, он сучки срубал, а жили в одном бараке. Потом что-то случилось. Очнулся — гипс… Вроде так.

«Хреновый из меня воспитатель», — подумал капитан Ожегов. И не одернул даже бунтаря. Зато бунтарь напирал.

— Начать бы сначала… Я бы мог сотрудничать в газете. Господи, про такую правду написать даже моя Алка сможет! — воскликнул он. — И старик этот, обглоданный нашим временем до костей… Втроем бы засели за любую статью о правде.

— Другие газеты читай. Центральные… Они точней… Где баба-то твоя? — не зная, как осадить бунтаря, спросил участковый.

— Баба на работе.

— На свалке?

— Посуду собирает. Она — вечная труженица, — ответил бунтарь, — не в пример другим. А что?

— Не надорвется с такой поклажей?

— Не надорвется, — спокойно ответил супруг той, что, по его словам, работала сейчас на свалке. — Она привыкла поднимать тяжести. Не в Америке живем… Да и не зря бутылки называют «пушниной». Так себе, пух. Вот припрет опять мешков десять…

— Эх, Леха! — вздохнул участковый. — Зальетесь ведь в доску. А молодые… Детей бы завели.

— Нищету плодить? — усмехнулся тот. — Как Томка с Аркашкой. В наше время нельзя допустить этого. Были в детсаду? Видели деток?

— Своих иногда отвожу. Ну и что?

— Ничего. К слову я. Был такой случай, — оживился Леха. — На бывшей работе как-то отправил меня мастак в детсадик. Сходи, мол, обнови штакетник. Прихожу я, значит, туда, настроился — и постукиваю себе, как дятел, а короеды в песке роются, пищат, хихикают… Веселый народец! А когда солнце поднялось над головой да окатило нас светом, тут-то я и разглядел, что в ушах у детей— драгоценные сережки. Да, да! — выпучил он глаза, едва разодрав подтеки. — А те, что без сережек, играли отдельно, в другой песочнице. Но их было меньше… Потому их оттолкнули в сторону. Ну все как во взрослой жизни, то есть в нашей! Без сережек — дурной тон и дальнейшая бесперспективность. Будто на роду писано: этот, в штопаной рубашке, будет каменщиком, а этот, в джинсовых шортиках, возглавит какой-нибудь трест, и та, с крупными сережками, будет заправлять в его бухгалтерии финансовыми делами. Когда я понял это… Словом, мне стало страшно, представил я себе: у крыльца присев на корточки, плакал мой ребенок, а эти, с сережками да в джинсовых шортиках, забрасывали его песком, как шелудивого щенка. После этого я стал много рассуждать о жизни — и не пришел ни к чему. Теперь пьем. Оба пьем и помногу.