Святая Грусть - Николай Гайдук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глаз не выткните, ваше святейшество, – заметил государь.
Ась? – Митрополит смутился, вилку отложил.
Кушайте, кушайте. – Царь вздохнул, поднимаясь.
А вы?.. Куда же вы?
Святогрустный венценосец помолчал, глядя в пол.
Аппетита нету. Извините, что заставил ждать.
3Восходящее солнце уже ярко било в глаза, полным кругом обозначившись над горами. Царь поднял десницу – подломил некрепкие лучи. Залюбовался лебединой стаей. (Это была уже другая, многочисленная).
Гортанными криками наполняя долину, птицы величаво и стройно уходили за Хрусталь-реку. Широкий клин рассыпался белою цепочкой и пропадал в рассветных туманах, окутавших берег.
Неподалеку стоял Звездочёт Звездомирович. Ждал удобного момента для доклада.
Царь видел краем глаза – повернулся к нему и спросил:
– Как дела? Всё в порядке?
Звездочёт замялся.
– Так-то да… А так-то нет.
Государь улыбнулся одними губами; глаза оставались серьезными.
Ответ, достойный дипломата, а не Звездочёта. Ну, говорите! Что? Что такое?
Тринадцатый знак Зодиака над нами…
Тринадцатый? Это который? Напомните.
Змееносец!
– А-а, вспоминаю… Идите… Хотя, нет. Минуточку.
Святогрустный венценосец понимал, что знаки Зодиака существуют только в воображении. И все-таки настроение было отравлено. Юный цесаревич – старший брат – был зарезан много лет назад во время открытия на небе тринадцатого знака Зодиака. Можно было думать, что это лишь совпадение… Но… проклятый Змееносец не первый раз уже дает знать о себе самым нехорошим образом.
И вдруг возникло непонятное желание: увидеть того преступника, поднявшего руку на цесаревича.
Где он? – Царь объяснил, о ком речь.
На Столетних Стонах.
А это что? Напомните.
Рудник. В тайге.
Живой ли он? Разбойник-то? Звездочёт глядел на небо. Спохватился.
А? – сказал, вздрагивая. – Живой? Не знаю. Можно туда послать гонца.
Не надо. Просто вспомнилось.
Вряд ли живой, – рассуждал Звездочёт. – Каторга все-таки… Да и времени сколько прошло!
Да, да… А как он прозывался?
Разбойник-то? Самозванцев, кажется, фамилия. Самозванец, короче.
Ну, конечно. Как я мог забыть?
Над крышами царских палат опять зашелестели крылья перелетной стаи.
И вдруг послышался поющий странный звук, нарастающий со стороны перевала.
Царь Государьевич насторожился, глядя в небеса.
– Наконечник поющей стрелы, – подсказал Звездочёт. – Мы называем её «Стрела Умерлана», потому что от неё всё время кто-нибудь да умирает.
Пошевелив нахмуренной бровью, царь негромко пробормотал:
Интересно, кто на этот раз?
Лебедь. Здесь и думать нечего. Как только вы скачали не стрелять лебедей, так сразу же над перевалом заблестел наконечник поющей стрелы.
Почему?
Да так она устроена, чертовка. Свою силу и власть постоянно доказывает. Кого хочу, мол, того и казню. Вы – царь на земле святогрустной, а она – царица на земле и в небесах.
И никак нельзя призвать её к порядку?
Пробуем.
Плохо пробуете, если она до сих пор тут хозяйничает.
Наконечник поющей стрелы врезался в лебедя – крови глотнул и затих, молниеносно улетая восвояси. Встречный ветер скомкал, опрокинул убитую птицу… Белым лёгким облачком лебедь мягко упал на крышу царской палаты. Перья закружились в воздухе, оседая на ветках сада.
Капля крови задрожала на краешке кровли…
4Беспокойный долгий царский день догорал в привычных трудах и заботах на благо страны.
Царь утомился к вечеру. Поехал в тарантасе к своему любимому Лазурному Заречью. Побродить хотел по берегу в дубах. Здесь хорошо и думалось, и отдыхалось. Поехал не один – с Грустиной, побледневшей за последнее время; новая жизнь, зарождающаяся во чреве, сосана соки из тела царицы. Но бледность ей, казалось, была очень к лицу. Августина выглядела не утомленной, а напротив – жизнерадостность мелькала в глазах, улыбке.
И опять над головою царь услышал наконечник поющей стрелы. И опять сбитый лебедь закружился в небе – рухнул прямо под ноги коней; перепугал и упряжку, и Фалалея, царского кучера.
Августина вышла из кареты, посмотрела на судорожно бьющуюся птицу, лежащую в лужице собственной крови. Отвернулась – и опять в карету. Умирающий лебедь показался ей недобрым знаком.
Молчали, возвращаясь во дворец. Свежей закатной кровью захлестнуло западные склоны горизонта.
Рука Августины подрагивала в руке царя.
Ну что ты, что ты?
Страшно… отчего-то.
Успокойся, Грустенька.
Приехали. Царь проводил ее в опочивальню и подумал: «Кто бы меня успокоил. И что это за диво дивное такое – «Стрела Умерлана»?
5Стемнело. Поздний вечер звезды высыпал на горы, на долы и прямо на крышу царской палаты. Стоя у раскрытого окна, государь невольно обострялся ухом: не зазвенит ли где-нибудь в потёмках наконечник поющей стрелы?
Перед ним лежала чистая бумага, ждала приговора.
И снова пухла голова царева думами. Сомненьями душа терзалась. А потёмки подступающей ночи представлялись потёмками жизни. «Как быть? Что делать? Казнить разбойника или помиловать?»
Отец – на смертном одре – просил его быть строгим, но справедливым. Так в чём же справедливость? В том, чтобы казнить? Или в том, чтобы помиловать?.. Что ни говори, а сам отец помиловал того разбойника, поднявшего руку на старшего сына.
И снова появилось болезненное, тайное желание: поехать на Столетние Стоны, увидеть разбойника. Что с ним? Раскаялся? Нет ли?.. А этот, который в темнице, как теперь он? А что если пойти к нему в темницу? А? Посмотреть в глаза, поговорить, узнать, кто он такой. Говорят, что – дурохамец. А сам-то разбойник себя выдает за святогрустного человека. Так, может быть, и правда святогрустный? Может, сбился с пути господнего? И может быть, можно ещё наставить его на истинный путь?
Царь поглядел па Распятье, мерцающее над золотым огнём лампадки. И снова он услышал отзвук покойного отца: «Когда тебе не хочется делать что-то хорошее, доброе людям, – подумай о том, что Христос не гнушался даже ноги мыть своим ученикам!.. В каждом человеке – царь небесный. Понтий Пилат когда-то не помиловал – и не стало Христа!»
Отойдя от окна, царь подёргал шёлковый шнурок.
Вошёл Терентий. Заспанный, помятый. Пушинка из подушки застряла в волосах.
Скажи, пускай в подвал, в темницу подадут корыто с водою. Скажи, приду сейчас. – Царь помедлил. – И ещё скажи, пусть приготовят для того разбойника чистую рубаху… Ну что ты раззевался? Рот порвешь!..
Простите, Ваша Светлость. Времени-то скоко… Работаешь, работаешь не подкладая рук… Что там ещё сказать прикажете?
Царь неожиданно вспылил:
Ничего! Иди, спи! Раззевался тут… Раззява!
Терёшка в ухе пальцем покопался.
То есть, как это прикажете понять? Не ходить в подвал, в темницу?
Нет, я же сказал… – Царь отвернулся. – Исчезни с глаз долой!
Слуга улетучился – легкий, бесшумный, как тень. Тихохонько прикрывши дверь, он постоял за порогом, плечами пожал и зевнул. Вернулся к себе и прилёг на топчан, ладошки сделал «лодочкой» – под голову подсунул, блаженно жмурясь. А через минуту бедный слуга едва не рухнул на пол – царь снова дернул шёлковый шнурок, привязанный к колокольчику.
На этот раз Терентий вбежал в опочивальню, как на пожар.
Чего изволите?
Ты на какой подушке спишь?
Терентий растерянно хмыкнул, подумав: «Тут, пожалуй, поспишь!»
– Как «на какой»?.. На мягкой. Не камень же под голову толкать.
Царь помолчал, наблюдая, как слуга царапает висок. Пушинка от подушки, заблудившаяся в волосах, упала под ноги Терешки; он заметил, угрюмо поднял, покатал между пальцами, соображая, что ничего срочного не предвидится. Можно, стало быть, расслабиться, зевнуть.
– Принеси-ка мне подушку из заячьей шерсти! – приказал государь.
Зевком раскоряченный рот слуги так и остался – широкой дырой. Терентий спохватился – ладошкою прикрыл.
Заячья? Подушка? Не знаю, Ваша Свет…
Ты, однако, сам на ней храпишь! – Царь сверкнул сердитыми глазами. – Живо принеси! А то, клянусь короной, ты у меня дождёшься!
Не на шутку перепуганный Терентий засеменил, отбегая к порогу. За дверями остановился. Опять зевнул, пожал плечом.
– То корыто с водой принести, то подушку в корыте…
Он запалил фонарь, вошёл в хоромину, где пахло старой пылью, деревом и одеждами. Сундуки поблескивали медными обивками. Пудовые замки – в виде каких-то звериных оскаленных морд – висели на сундуках. Мышь проскользнула под ногами, пискнула. Терёшка замахнулся на неё… Качнувшийся фонарь потянул причудливые тени по углам, потолку… Терёшка огляделся и руку протянул. Погладил шубу – искорки из-под руки посыпались; того и гляди, чтоб не вспыхнуло пламя. Тут были всевозможные собольи меха. Лисье рыжее «золото». Потом Терёшка покопался в грудах шерсти, в её великом разнообразии: ангорская, верблюжья, баранья…