Дважды рожденные - Дэниел Уолмер

Больше всего его поразило и потрясло то, что Кевин, верный и бесстрашный Кевин по приказу тщедушного старичишки кинулся ловить своего старого друга. Тот самый Кевин, который полгода назад дрался насмерть с огромной голодной рысью, когда во время охоты та спрыгнула с ветки ели и вцепилась в шею зазевавшемуся Конану. Тогда они вдвоем еле-еле остались в живых и доползли до дома израненные и окровавленные, на ужас своим матерям… Тот самый Кевин, который в любой мальчишеской драке всегда становился на сторону двоюродного брата, даже если противники превосходили их числом в два или в три раза… Конану казалось, что его предплечье все еще болит в том месте, куда вцепились крепкие пальцы бывшего друга. Лодыжки, куда он впился еще сильнее, с исступлением преданного раба, тоже болят. Ухватился и тянул вниз, но губы при этом шептали, умоляли: «Беги, Конан»…

Как такое понять?

Конану вспомнилась весенняя стычка с ванирами. Он не мог принять в ней участие, так как был слишком юн, и никто из взрослых не позволил бы ему взять в руки меч. Вместе с другими мальчишками он наблюдал за ней с крыши кузницы, стоящей на холме, откуда открывался вид на широкую луговину. Под ними тогда едва не проломились подгнившие доски. Отличавшийся отменным зрением, Конан не сводил глаз с фигуры друга. Кожаные доспехи были великоваты Кевину, и меч казался чересчур длинным и тяжелым в юношеской руке, но лихая отвага, веселая ослепительная ярость так и сквозили в каждом его движении. Гордость за друга и жгучая зависть к нему переполняли мальчика. Он так вглядывался и переживал, что позабыл себя, и ему начало казаться, что это он, а не Кевин, рубит устрашающе вопящих рыжих врагов, отгоняет пинками их черных псов, норовящих вцепиться в ноги, победно кричит, запрокидывая голову, приоткрыв беззащитное горло. И это в его, Конана, шею впилась стрела, так что он захрипел и повалился навзничь, захлебываясь черной кровью… Боль в глотке была настоящей, горячей и острой.

Конан едва не скатился с обледенелой крыши, в последний момент, зацепившись за ее кромку, обдирая пальцы и ломающиеся сосульки…

Чем шумней и неистовей становился праздник, тем более одиноким чувствовал себя сын кузнеца Ниала. Ему необходимо было поделиться всем увиденным и пережитым сегодня, и как можно быстрее. Вот только с кем? Приятелям его сейчас не до того: хмельной клюквенный сок, веселые языки огня, разгоревшиеся лица девушек… Да и что могут посоветовать неопытные мальчишки? Они и не поверят ему. Только проживший долгую жизнь и мудрый человек — такой, как старый Меттинг — может разобраться в таинственных и жутковатых событиях сегодняшнего утра…

Конан решил рассказать обо всем Меттингу. Трудность заключалась в том, что старик, как и прочие жители селения, вовсю веселился сейчас у огня, накачиваясь вином и пивом и наблюдая за плясками молодежи. Мальчик долго не мог улучить момент, чтобы поделиться тем, что жгло и щекотало ему язык.

Наконец он решился — и неудачно! Меттинг слушал его вполуха, другой половиной ловя разудалые песни, что завели подвыпившие женщины.

Распустив по плечам черные и жесткие, как конские гривы, волосы, вдохновенно и грозно сверкая глазами, киммерийки пели так, что звезды дрожали в небе. Лишь только смолкли их высокие голоса, песню подхватили мужчины, хрипло и рокочуще, словно разбуженные зимой медведи… Конан совсем не был уверен, что старик хоть что-то расслышал из его взволнованного и бессвязного рассказа. Но лишь только он закончил, Меттинг повернулся к нему и укоризненно вздохнул.

— Выбрось все это из головы, мой мальчик! — сказал он. — Ты расстроился, что тебе не позволили принять участие в испытаниях Крадущейся Рыси? Ты решил вместо оленьих и кабаньих голов притащить с охоты рассказ, который удивил бы всех?.. Но в него невозможно поверить! Мертвые и зарытые глубоко в землю воины не могут добывать железо. Их руки не могут быть теплыми и крепкими, как у живых. Старик Буно чем-то досадил тебе, и ты решил ославить его как колдуна и властелина мертвых? А ты знаешь, что если бы не Буно, тебя самого не было бы на свете?

— Это почему же? — буркнул мальчик.

— Лет десять назад в наших краях бушевала страшная болезнь, может быть, ты слышал, — ответил Меттинг, слегка покачивая головой в такт несмолкающим песням. — Мужчины, женщины, дети покрывались язвами, распухали и умирали в таком количестве, как бабочки-однодневки на исходе летнего дня. Старик Буно сбился с ног, перебегая от хижины к хижине. Из каждой раздавались стоны, в каждой кто-нибудь был близок к смерти. Если бы не его чудодейственные мази и лекарства, все наше селение вымерло бы, на радость подлым ванирам. Он спас всех нас, Конан, и тебя в том числе, потому что, прежде всего, он старался лечить молодых мужчин и маленьких мальчиков.

— Ну и что же! — запальчиво ответил Конан. — Если он когда-то кого-то и вылечил, то это не значит, что теперь ему нужно спускать все его колдовские мерзости!

— Очень прошу тебя, Конан, — сказал Меттинг — уже не так мягко, но гораздо строже и суше, — забудь о том, что мне сейчас наговорил, и никому больше не пересказывай свои глупые и злые выдумки. Если это дойдет до Буно, он сильно на тебя обидится и будет прав. Еще больше обидится твой брат Кевин, которого ты выставил трусливым предателем. Ты думаешь, он сейчас не слышит нас с тобой?.. Не каждый знает об этом, но тебе я скажу: души погибших доблестной смертью слышат, когда живые вспоминают о них. Они могут слетаться на голоса друзей и родных и, невидимые, пребывать рядом.

Кевин слышит тебя, и ему сейчас очень горько. Ты глубоко оскорбил павшего славной смертью друга.

Конан готов был взреветь от досады и разочарования.

Мудрый и опытный Меттинг не поверил ему! Что же тогда говорить о других, не таких мудрых, седобородых и опытных?.. Он поднялся, махнул безнадежно рукой и побрел прочь, подальше от суматошного праздника, в который ему сегодня не суждено было влиться.

Проходя мимо группы тех, кто не пел и не плясал, но лишь наблюдал за пляшущими — то ли в силу возраста, то ли чрезмерно накачав себя молодым вином, Конан едва не задел плечом согбенную фигуру, с головы до ног обвешанную самоцветными и костяными украшениями. То был Буно, пьяно покачивающийся в ритме танца, прикрыв веки и пощелкивая сухими и жесткими, как желтоватые орехи, пальцами. На его шее с обвислой, словно у ящерицы, кожей, висело что-то вроде ожерелья из плотно пригнанных друг к другу перьев ворона. Это украшение, насколько помнил мальчик, старик не снимал никогда. На груди болталось множество амулетов из отшлифованных камней, медвежьих клыков и рогов оленя. В праздники Буно всегда разукрашивал себя больше, чем любая, даже самая глупая и вздорная женщина, но Конан знал, что ни один из клыков или рогов не добыл он во время охоты своими руками. Все кости, шкуры и рога были подарками, которые несли ему мужчины и женщины селения за то, что он врачевал раны, принимал роды, заговаривал кровотечения, смирял резь в животе и отваживал злобных духов. На охоту же Буно не ходил никогда, как и ни разу на памяти Конана не принял участие в битве: ни с рыжими ванирами, ни с бритунцами, ни с аквилонцами в роскошных доспехах…