Пуанты для дождя - Марина Порошина

И никто, понимаешь ты, Тихон, не додумался до варианта, что старуха только потому старуха, что за стариком замужем. А так она вовсе и не старуха, а молодая и красивая. Вот смотри, мне уже шестьдесят девять. А ей всего пятьдесят семь. Чувствуешь разницу? И какое я имею право заставлять ее быть старухой? Правильно — никакого права я не имею. Люди вообще права друг на друга не имеют. Любишь человека, и люби на здоровье, но он тебе за это ничего не должен. Полюбит в ответ — твое счастье. А она меня полюбила…

Господи, как же он был тогда влюблен! Он был болен всякую минуту, когда не мог взять ее за руку. Друзья смеялись и не верили, что он может так сходить с ума. Он, красавец и плейбой, кандидат физико-математических наук, капитан заводской волейбольной команды, лыжник и альпинист, острослов и душа любой компании — и девчонка, с виду старшеклассница, тощая, маленькая. Как говорится, ни рожи, ни кожи. Одни глазищи да волосы рыжие, в компании сидит, на личике гримаска высокомерная, словом, посмотреть не на что. А какие женщины вокруг него всегда вились! Красавицы, умницы, на все готовые ради его внимания, хоть в театр, хоть в поход, хоть в ЗАГС. Да и без ЗАГСа тоже готовы, что уж там скрывать. Он потому и не женился до тридцати пяти, что никак остановиться не мог, все свободу свою жалел.

А за этой рыжей он больше года как заколдованный ходил. По вечерам встречал с занятий в консерватории, провожал домой, а если не домой, то в филармонию или в театр. Он столько музыки за всю свою жизнь не слышал, сколько за тот год. Сам он только на гитаре умел, семи аккордов для песен у костра вполне хватало. Аня смешно морщилась, когда он играл, прижимала к вискам тоненькие пальчики. Но чаще все же улыбалась, подпевала даже. Романсы любила. Смешная такая, девочка на вид, а серьезно так выводит: «И я живу, покинутая вами…» У него аж сердце замирало. Волейбол забросил, на лыжи не вставал. Сказала бы — и очередное восхождение пропустил бы, хотя готовились весь год, и ребята пальцем у виска покрутили бы. Но она не сказала, и он уехал, и в тот год вместе с друзьями «сделал» свой четвертый семитысячник, и получил потом жетон «Снежный барс». Ни на один день потом в лагере не остался, помчался домой, и назад, к Рыжику. Это важнее.

В то лето она диплом получила. И стало быть, он мог, как они и договаривались, пойти к ее родителям делать предложение. Родители были против. Однозначно и категорически. Аргументов у них было много, и все крупнокалиберные: он тебе в отцы годится (ха-ха, он всего на двенадцать лет старше, ты старше мамы на десять, и что?), он не нашего круга (мамочка, его круг не хуже, там ученые, доктора наук и даже два академика есть!), он столько женщин перебрал (как можно?! Что ты говоришь, Иосиф, при девочках?! — это уже мама), он на своей горе убьется, они там все сумасшедшие (а я попрошу, и он бросит).

Но ничего этого жениху сказать не успели. С порога же на человека бросаться не будешь, все-таки интеллигентные люди. Глава семейства — главный дирижер симфонического оркестра, супруга — известная пианистка, трое дочерей консерваторию окончили, природа не отдохнула. Иосиф Самуилович надел парадный пиджак с военными орденами. Бэлла Марковна — концертное платье (вишневый бархат, кружевные вставки, элегантно и официально). Сестры оделись одинаково: черные юбки в пол, белые блузки, ворот под горло, хотели подчеркнуть свое неодобрение. Отчасти их можно было понять: старшие, а обе не замужем, и тут младшая решила выскочить за плейбоя, по возрасту больше подходящего… ну да, им. Папа хотел зятя непременно еврея, желательно врача. Мама хотела непременно врача и тоже желательно еврея. Про браки с русскими в семье рассказывали неблагополучные истории. К тому же возраст родителей уже настоятельно напоминал о том, что в семье, состоящей из одних музыкантов, надо иметь собственного врача. И тем не менее, поскольку люди интеллигентные: вечер воскресенья, кружевная скатерть, столовый сервиз, домашняя наливка, сложные закуски. Вежливая беседа, которая всех тяготит. И вот наконец, сочтя момент удачным, претендент набирает побольше воздуха, встает из-за стола и выдает: так мол и так, уважаемые Иосиф Самуилович и Бэлла Марковна, прошу руки вашей дочери. Обещаю любить и все такое.

Мама покрывается пятнами в тон платью и смотрит на папу, имея в виду: ты у нас по обороне, вот и дай отпор врагу, как договаривались. Папа крякает и крутит головой. Вот ведь негодница, эта младшенькая. Сказали же ей, чтоб никакого сватовства, все равно откажем, а она смеется да отмахивается. И теперь изволь неприятное человеку говорить. Как будто он виноват в своих недостатках — и не еврей, и не врач, и не молод, ох, немолод.

Но Анна, безмятежно ковырявшая вилкой заливную рыбу, подготовилась к сватовству лучше всех. Не дав отцу открыть рот, она с видом триумфатора сунула родителям под нос паспорт жениха, который еще накануне велела ему непременно принести (а то забудешь, и тогда все). Он удивился, не понял, что именно — все, но послушался, принес. Мало ли какие у родителей странности. Может, прописку хотят проверить или что штампов о браках-разводах нет. Будущие родственники, надев очки и внимательно изучив первую страницу, синхронно охнули, всплеснули руками, посмотрели друг на друга и уставились на жениха. Выражение лица у них тоже было до смешного одинаковое: одновременно восхищенное изумление и покорность судьбе. Наверное, так дикари смотрели на стеклянные бусы, привезенные коварными миссионерами, понимая, что за это чудо они отдадут все принадлежащие им гектары джунглей и пампасов. Сестры, поджав губы, смотрели в разные стороны, но тоже молчали, подавленные стечением обстоятельств.

Дело в том, что в паспорте жениха было написано — Моцарт. Моцарт Евгений Германович.

Против судьбы не попрешь. Назавтра подали заявление в ЗАГС, а через три месяца сыграли свадьбу.

…Солнце давно ушло из комнаты. За окном тихо сгущались теплые августовские сумерки. Тихон спал, свернувшись пушистым колобком. Ему снился хороший сон про неторопливое солнце и нагретый подоконник и сидящего рядом хозяина. Хозяин гладил шерстку, улыбался и говорил что-то ласковое, приятное.

Евгений Германович сидел на диване, гладил кота, пропуская сквозь пальцы шелковистый мех и