Нежность. Сборник рассказов - Татьяна Ильдимирова

Я перебираю воспоминания, словно заново собираю лопнувшие бусы, и каждая бусинка в моей руке – теплая.

Бусинка – лабораторная по химии: Вы стоите у меня за спиной и смотрите, как мы с Санькой пытаемся получить в пробирке розовую жидкость.

Бусинка – на перемене Вы ловите меня за рукав и, улыбаясь, говорите: «Лариса! У вас на щеке следы от ручки!»

Бусинка – на школьной дискотеке я, осмелившись, приглашаю Вас на медленный танец. Мы танцуем на безопасном расстоянии, как подобает учителю и ученице: моя рука на Вашем плече, Ваша – у меня на спине. «Oh you’d better stop before you tear me all apart….». Мы разговаривали, но о чем – не помню, весь танец я вся была там, где лежала Ваша рука, и мечтала навсегда запомнить Ваши прикосновения, законсервировать их, чтобы в грустную минуту глаза закрыть и погрузиться в то медовое предвкушение, шелковые весенние дни, скользящие между пальцами.

Бусинка – из окна класса я смотрю, как Вы идете к воротам, становясь все меньше и меньше.

Бесценно.

Виталий Алексеевич, дорогой мой человек, родной, хороший, удивительный, я не знаю, как можно сказать «я больше не люблю». Вот что я знаю точно – там, где любилось, не леденеет, и пусть не рвется больше и не горит, но рано или поздно остается главное – теплота, тихая нежность, грустная радость от былого.

***

Однажды настал день, в котором я спросила у Вас: «А вот если бы Вы не были моим учителем, могли бы мы тогда дружить?»

Помните, как это было? Мы вместе вышли из библиотеки, где встретились случайно, и брели через сквер, а за нами гналась воздушная, птичья весна. В воздухе акварельно пахло тюльпанами, талой водой и влажными камнями. Остатки серо-голубого снега расползались под ногами жидкой кашей. Во всем сквере мы были одни.

– Слышала такую поговорку, – назидательно ответили Вы мне, – кабы бабушка не бабушкой была, то была бы дедушкой?

– Вот когда я закончу школу…, – начала было я, но Вы оборвали меня, взяв за запястье:

– Стоп. Только не надо ничего загадывать. Тут завтра не знаешь, что будет.

Мне не понравилось, как Вы говорили – осторожно, словно ватой оборачивая каждое слово.

– Скажите мне, Виталий Алексеевич, только честно: я Вам нравлюсь?

– Лариса! – Вы покраснели. – Такой разговор сейчас неуместен. Да и вообще неуместен!

– Можете ответить честно? Один только раз! Я никогда больше Вас об этом не спрошу!

– Лариса, я думаю, нам не надо общаться помимо уроков. Понимаете, такое иногда случается. Вы девушка милая, ранимая, очаровательная, но вы должны понимать! Вот как мне вам объяснить?

– Я понимаю. Вы… я бы для Вас… я бы всё!

Вы отчаянно схватили меня за плечи и с силой прижали к себе:

– Хватит. Всё. Поговорили и будет. Не плачьте. Ненавижу, когда девушки плачут. Не надо. Тихо, тихо. Идите домой, хорошо?

Я вовсе и не плакала. В тот момент мне не было больно. Я упиралась локтями Вам в грудь и в который раз представляла себе давно придуманную параллельную реальность, в которой я уже учусь на первом курсе, мы живем вместе, Вы ходите по квартире в трусах, я жарю оладьи субботним утром и выгуливаю Вашего толстого пса, мы играем в теннис, вместе ходим в бассейн, летом ездим на шашлыки, по вечерам я готовлюсь к семинарам или пишу курсовую, а потом мы валяемся в кровати и смотрим фильмы. Где-то там Вы целуете меня перед уходом на работу. Я прижималась к Вам и чувствовала себя взрослой, красивой, изящной – такой, какой еще не была, но – буду, я доподлинно знала, что буду.

– Можно, я один раз только? – спросила я шепотом.

Кажется, Вы не услышали меня, а я обеими руками обхватила Вас за шею и поцеловала – Вы увернулись – в левый уголок губ.

В сквере стало еще тише. Вы выпустили меня и растерянно погладили по голове, как ребенка:

– Не надо было.

– Простите!

– Да ничего. Хватит. Хватит. Давайте по домам, хорошо? Вы все поняли. Вы же умная девушка.

– Простите, – еще раз сказала я, глядя под ноги. Ботинки, забрызганные весенней грязью, на левой ноге колготки пустили тонкую, как шрам, стрелку. Надо домой, писать реферат. В понедельник сдавать. Еще химия и сочинение. Постараться не думать, не помнить, твердила я себе.

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич! Расскажите-ка мне, пожалуйста, что у вас здесь происходит! Я уже давно за вами наблюдаю.

Евгения Михайловна стояла в двух шагах от нас, довольно щурилась и в нетерпении переминалась с ноги на ногу, словно собиралась бежать куда-то – спасать мир.

***

Рассказывать дальше?

Как Евгеша пришла к нам домой и разговаривала сначала с моей мамой, а потом со мной? Как мама назвала меня проституткой и обещала написать заявление в милицию? Как они обе уговаривали меня не врать, хотя я говорила чистую правду? Как мне устроили домашний арест? Как я просила маму уехать куда угодно, лишь бы никогда больше не видеть Вас?

Как в поезде, увозящем меня к тете в Рязань, понимала, что я позорно сбегаю, оставляя Вас доказывать свою невиновность?

Трусиха. Дура. Предательница.

IV

Я иду через сквер к Вашему дому, ветер в спину, и мысленно представляю себе наш разговор:

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич.

– Здравствуй, Лариса.

Или нет:

– Здравствуйте.

– Это же я, Лариса. Вы преподавали нам химию десять лет назад.

– А, да. Помню.

– Как Ваши дела?

– Все хорошо, а вы как?

– Тоже хорошо.

Мягкий осенний свет окутывает сквер, небо ясное, доброе. Шепчутся деревья, играют сухими листьями в подкидного дурака. На игровой площадке детские крики сливаются в воробьиный гвалт. Три девочки скачут в резиночку – думала, сейчас такого не увидишь.

Ощущение спокойствия и уюта. Как если разбираешь шкатулку с бабушкиными украшениями. Издалека медленно, из прошлого века, выплывает здание дома культуры с белыми колоннами.

Кудрявая девочка в распахнутом красном пальтишке с папой кормят голубей батоном. Один из сизарей, привыкших к людям, за кусочком сдобы приземляется девочке на руку. Ей одновременно хочется расхохотаться и жалко спугнуть птицу, смешинки бегают по ее круглому личику россыпью, как веснушки, и от нее невозможно отвести глаз. Я узнаю ее отца.

В сумке моей завалялась половинка булочки, позавчера купленной в аэропорту. Я подхожу ближе, разламываю булку, присаживаюсь на корточки и кидаю в стаю сухие крошки. Голуби сминаются в крылатую воркующую кучу. Я смотрю на Вас снизу вверх: Вы почти не изменились. У Вас другая оправа. Волосы подстрижены короче, чем когда-то. Золотой ободок кольца на руке, подставленной голубю.

На душе становится тепло, будто к ней, замерзающей, приложили грелку.

Бросаю голубям последние крошки, поднимаюсь на ноги и, поправив шарф, прохожу мимо Вас, не останавливаясь.

– Здравствуйте, Виталий Алексеевич, – на ходу говорю я Вам.

– Здравствуйте, – равнодушно отвечаете Вы.

Я иду домой. Завтра будет очередной хороший день, наполненный общением с моими стариками и прогулками по родному городу, а послезавтра у меня самолет. В сердце нет сожаления, все так просто: Вы есть. Вы – есть! Спасибо!

Я шуршу по траве и чувствую, будто во мне играет вальс – когда уйдем со школьного двора та-да-та, та-да-та-та, та-да-тата….

Генка

Восемь

Насилу пережив обильный полдник, который пыталась впихнуть в нас заботливая Надина бабушка, мы вернулись в свое убежище и нашли его оскверненным.

В уютном, обжитом нами домике, который для несведущих был всего лишь потрепанной брезентовой палаткой, разбитой позади дачного дома, побывал чужак – на ковре из старого фланелевого одеяла красовались грязные следы его кроссовок. Юный вандал не остановился ни перед чем: изувечил мою куклу Анжелу, лишив ее белокурой головы, разбросал набор «Маленькая модница», нарисовал рогатую рожу в книжке про Снежную королеву ценным огрызком розовой помады и подписал, что это я. В довершение всего он, не щадя живота своего, слопал весь наш тайный запас ирисок, припрятанный на черный день.

Генка, сразу поняла я. Больше некому! Кто еще способен на такое вероломство, как не мой сводный десятилетний брат!

Со всех ног, шлепая сандалетами, я бросилась ябедничать отцу. Разбитая горем Надя осталась голосить посреди разорения, как опытная плакальщица на похоронах.

Через пару часов Генка на стуле подсудимых умело изображал хорошего мальчика, но это его не спасло: тетя Галя лишила его карманных денег на неделю и заставила под ее присмотром полоть грядки и, классика жанра, красить забор. Отец же только сказал с упреком: «Геннадий! Твой поступок – нехороший», – и, стушевавшись, надолго ушел чинить дверь сарая. Он каждый день что-нибудь да чинил, а когда чинить было нечего, ходил как потерянный.

Тем летом Генка проявил себя во всей красе. Я от всей души отвечала ему взаимностью. Зная, как я боюсь насекомых, он перетаскал в дом кучу этой гадости, от муравьев до шмеля, в самый неожиданный момент вынимая из широкий штанин очередной спичечный коробок. Я рассказала тете Гале, что видела его с сигаретой (честное слово!) Он прятал мои сандалии, мы с Надей утащили его штаны, пока он купался. По ночам он скрипел дверцей шкафа и зловещим шепотом уверял меня, что это проснулись местные привидения. Я дразнила его, называя женихом толстой Анечки с дачи напротив – «В детском саде номер восемь раздаются голоса!» Он гонялся со мной с крапивным стеблем и все же хлестнул меня по плечу, я из засады обстреляла его репьями, он нарисовал фломастером усы всем моим куклам, тем же зеленым фломастером я нарисовала усы спящему Генке.