Отголосок: от погибшего деда до умершего - Лариса Денисенко

Конечно, вся моя семья была знакома с Дереком. Он никогда этого не жаждал, впрочем, как и я. Но, учитывая характеры матери, отца и Манфреда, не говоря уже о Тролле, избежать этого знакомства было невозможно. Когда я ездила к Дереку в Вену, отец не особенно беспокоился по поводу того, что у меня появилась новая симпатия. Сначала он думал, что я посещаю оперные премьеры, и даже хвастался мною перед приятелями. По мнению отца, это было правильным использованием денег. «Интеллигентным и развивающим». Потом он решил, что я фанатею от творчества Густава Климта. Творчество выдающегося австрийского художника отец, по неизвестным мне причинам, считал лесбийским (возможно, виной тому были названия его картин – «Девушки», «Сафо», «Подруги», их можно было воспринимать не только как косвенное доказательство, но и в определенных случаях – как прямое), но не возражал против того, что Климт – большой и серьезный художник. Вообще к лесбийству мой отец относился снисходительнее, чем к гомосексуализму, поэтому, если бы я оказалась лесбиянкой, он пребывал бы в растерянности несколько дней, но потом пришел бы в себя и даже прижал бы меня к груди, я уверена, а вот если бы вдруг выяснилось, что Манфред – гомосексуалист, тогда отец бы устроил трагический спектакль по всем канонам и, возможно, с чьей-то смертью в финале.

Наконец, когда открытки от Дерека стали приходить каждую неделю, а сам он начал наведываться в Берлин, до отца дошло, что у меня в Вене кто-то есть. Папа вел себя вполне спокойно, хотя я видела, что ему было интересно, кто же он, мой венский избранник. Но я никогда не признавалась в том, что Дерек – юрист. «Экскурсионная, опереточная любовь» – именно так он определил Дерека. Он даже не брюзжал из-за того, что я бросила Оскара. Отец уважал мой выбор.

Его спокойствие куда-то улетучилось, когда Дерек прибыл в Берлин и начал обустраиваться. Хотя, нет, не так. Отец пришел в бешенство, когда узнал, что Дерек – юрист. Если бы Дерек был менеджером, или аналитиком, или даже строителем, садовником, или горничной, отец это воспринял бы гораздо спокойнее. «Это ты его сюда привезла, Марта? Университет и в самом деле намерен оплачивать его прихоти? Да кого в Берлине могут интересовать мысли представителя жульнической венской школы права? Абсурд», – выпалил он. У отца было сложное отношение к венским юристам. Об этом знали все из его ближайшего окружения. Отец любил Вену. Он ценил венский вальс, стулья, кофе, булочки и сосиски. Он любил венские балы и оперу. Он увлекался музыкой Штрауса, Шуберта, Моцарта, Бетховена и Гайдна. Несмотря на лесбийство картин Климта, в конце концов, отец уважал и его. Он, наверное, прыгал бы до потолка, если бы я влюбилась в венского кондитера или певца. Но я влюбилась в венского юриста. Это приравнивалось к катастрофе.

Когда отец слышал, как кто-то заводил речь о венской юридической школе, он начинал тереть большим пальцем об указательный. А делал он так лишь в состоянии крайнего раздражения. «Венская юридическая школа? – переспрашивал он шепотом. – Это вы что имеете в виду?» Конечно, в 90 % случаев ему отвечали, что имеют в виду основателя конституционного судопроизводства Ганса Кельзена. После этого отца невозможно было остановить. Он расправлял плечи, потирание пальцами выглядело уж вовсе неприличным, а отец начинал, будто оперную партию, свою речь. Четко по нотам. Где выше, где ниже, где маленькими и заостренными мелкими словами, где растягивая определенные буквы, когда даже согласная приобретала звучание гласной. Это было ужасно и красиво в одно и то же время. Он сообщал, что Кельзен случайно родился в Вене, и это еще не факт, что он вообще там родился, этого будто бы никто не знает наверняка! Никто не доказал. Всех остальных венских юристов, на идеях которых и основывается «вся их неестественная, абсурдная венская юридическая школа», он представлял как извращенцев и приспешников Зигмунда Фрейда, которые объясняют само наличие права исключительно через секс! «Право они поясняют через сексуальные идеи Фрейда – представьте себе! Через сны, а сны – через секс. Так же они поступают с правом! На большее этих недоумков не хватает!» В этом месте у меня всегда начинали краснеть уши. «Лучше бы подались в оперные певцы, колбасники, булочники или мебельщики! Только тогда от них была бы польза мировому сообществу!» На моей памяти все защитники венской юридической школы тут же начинали приводить многочисленные примеры венских ученых-юристов и их свершений и успехов.

Все, кроме Дерека. Дерек на это сказал: «Вам нравятся зингшпили?» «Что такое? В чем дело?» – растерявшись, сердито крикнул отец. Он умеет, растерявшись, сердито кричать. Это – настоящее искусство! «Зингшпиль. Неужели не знаете? Так немцы и австрийцы называют комические оперы. Мне лично нравятся вещички Карла Диттера фон Диттерсдорфа, [2] самые остроумные и по-детски наивные, на мой взгляд. Будто кто-то щекочет тебе пятки». «Щекочет пятки?» – переспросил отец. «Да-да. Щекочет пятки. Хотите объяснить это с помощью выдающихся идей Фрейда?» – невинно поинтересовался Дерек и нажил себе на всю оставшуюся жизнь врага и зрителя в одном лице.

На Рождество отец получил от Дерека подарок. Это была картина. Настоящая копия «Похищения Европы» Тициана, которую Дерек заказал у настоящих мастеров-копировальщиков Isabella Stewart Gardner Museum, что в Бостоне. Отец имел представление о том, сколько это может стоить, он знал толк в искусстве. Но Дерек не был бы Дереком, если бы не привнес в картину нечто свое. Вместо лица дивы, олицетворяющей собой Европу, мы увидели портрет Кельзена. На преступном Быке была надпись: «Коварные австрийские колбасники». Река, где все это происходило, конечно же, имела название Дунай, что же еще могло быть? Разве что – Рейн. Водный объединитель Австрии и Германии. А у ангелов, которые кружили вокруг Европы-Кельзена и ничего не могли поделать ввиду своего малолетства и сказочности, были лица отца. Я не знаю, что отец сделал с этой картиной, но в том, что он ее не уничтожил – я уверена. Несмотря ни на что: ни на свои недостатки, ни на достоинства, – отец был тщеславен и не лишен чувства юмора. Кроме того, он знал толк в истинной стоимости вещей.

Глава третья

Мой телефонный звонок был проглочен автоответчиком Дерека. Автоответчик Дерека общался с теми, кто ему звонил, голосом хозяйки квартиры фрау Катарины Фоль. Она сообщила, что ее нет дома, или она кормит голубей на балконе, или слушает Баха, поэтому вас не слышит, и будет рада, если вы оставите для нее сообщение. «Если вы даже ошиблись номером или адресатом – оставляйте свое сообщение, так как я люблю слушать сообщения живых людей и музыку покойников». Так заканчивала она свою запись. Дерек ее обожал, выглядела она как мошенница аристократического происхождения и сушила свои шелковые носки на ногах кукол Барби, которые были разложены вдоль подоконника этими ногами кверху.

Однажды я спросила, чьи это куклы, ее внучек? Катарина сказала, что не знает, с какого перепуга мне это пришло в голову, но ей приятно, что я думаю, что у нее есть внучки. А потом добавила: «Я никогда не решалась завести себе кошку, дорогуша. Что уж говорить о внучках. И кошки, и внучки вороватые, капризничают, портят мебель и обои, разбрасывают повсюду свои волосы, думают об ухажерах, поедают самое вкусненькое. Но кошки, по крайней мере, не просят, чтобы им заплетали косички, рассказывали байки о мужчинах и других сказочных существах, и не трещат без конца о своих придурковатых подружках. Кроме того, кошки, в отличие от внучек, не будут выжидать, чтобы безраздельно хозяйничать в моей квартире и прибрать к рукам все мои шелковые носки и другие игрушки, когда я отброшу коньки». Катарине Фоль было семьдесят два года, похожа она была на мужчину под пятьдесят, который вырядился, как модель Коко Шанель. На свою прическу она тратила больше, чем на свое месячное пропитание. «Но это будет правдой, если не учитывать ром, мед и кофе, дорогуша!» – комментировала она.

Собственно, Дерек даже не сменил именные медные таблички возле ее двери и на почтовом ящике, вся его корреспонденция и все гости попадали непосредственно к Катарине Фоль, а не к Дереку. Психологически ему так было удобнее. «Иногда мне хочется, чтобы меня звали как-то иначе. Не спорю, что это странное желание, если тебя зовут Катарина Фоль, но и побыть Дереком Ромбергом какое-то время – интересно». У Катарины был домик под Берлином, где она прекрасно проводила время, когда город ее утомлял, «а также городская квартира одного человека, где я могу фантазировать сколько угодно». Она фактически не обременяла Дерека своим присутствием. Справедливее будет сказать – не баловала, так как он по ней скучал.

Тролль требовал общения. Он немного посидел около меня с одной стороны и даже одарил коровьим звуком из своего богатого музыкального арсенала. Потом мрачно уселся с другой. Я не обращала на него внимания, Тролль, как классический эгоцентрик, этого не понимал и долго терпеть не собирался. «Так. Сиди пока что здесь. Охраняй сверток, который лежит в шкафу». Тролль охранять ничего не умел, он умел крушить и доставать что-нибудь из любого тайника. «И сам ничего не трогай». Шкаф я закрыла на ключ, на всякий случай. И специально оставила ему на кресле несколько разных предметов: маленькое одеяло, которым мама грела ноги, один шерстяной носок странного размера и цвета (не знаю, кому он принадлежал) и карандаш. Когда Тролля внаглую, по его мнению, надолго оставляли одного, он развлекал себя тем, что стаскивал все вещи, лежащие в кресле, на кровати, на полках, на пол и укладывался на них.