Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

— Ты нечестен, Арвид! Ты нечестен!

Какой слушатель, кроме Андерсона, подслушивавшего за дверью, не был бы тронут этими словами, с глубочайшей сердечной болью сказанными братом брату? Сам Арвид, с детства приучившийся думать, что все люди прекрасны и один он гадок, подумал одно мгновение, честен ли он или нет; и так как его воспитание целесообразными средствами привило ему очень чувствительную совесть, он нашел, что поступил не совсем честно или, по меньшей мере, не совсем откровенно, не поставив своему брату прямо вопрос, негодяй ли тот?

— Я пришел к выводу, — сказал он, — что ты обманул меня на часть моего наследства, я высчитал, что ты слишком дорого считал за плохой стол и старое платье; я знаю, что мое состояние не могло быть поглощено моим образованием; и я думаю, что ты мне должен довольно большую сумму; теперь она мне нужна, и я прошу, чтобы ты уплатил мне ее!

Улыбка осветила лицо брата, и с выражением, столь спокойным и с такими уверенными жестами, как будто он упражнялся в них долгие годы, чтобы быть готовым каждое мгновение встретить решительное слово, он засунул руку в карман штанов, потряс связкой ключей, подбросил ее в воздухе и благоговейно подошел к кассе. Он открыл ее скорей, чем входило в его намерения и чем допускала святость места, вынул бумагу, ждавшую того же решительного слова, и передал ее брату.

— Это ты писал? Отвечай! Это ты писал?

— Да. — Арвид встал, чтобы уйти.

— Нет, садись! Садись!

Если бы тут была собака, она, наверное, тотчас же села бы.

— Что здесь написано? Читай! «Я, Арвид Фальк, свидетельствую, что я от брата моего Карла-Николауса Фалька, назначенного моим опекуном, получил сполна мою часть наследства общей суммой… и т. д.».

Он стыдился назвать сумму.

— Ты, значит, подтверждал то, что ты не считал правдой! Честно ли это — спрашиваю я? Нет, ответь на мой вопрос! Честно ли это? Нет! Следовательно, ты дал ложное свидетельство. Значит, ты негодяй! Да, да! Разве я неправ?

Сцена была слишком эффектна, и торжество слишком велико, чтобы наслаждаться ими без публики. Невинно обвиненный, он должен был привлечь свидетелей: он распахнул дверь, ведущую в лавку.

— Андерсон! — крикнул он. — Ответь мне на один вопрос. Но внимательно слушай! Если я даю ложное свидетельство, негодяй я или нет?

— Конечно, вы, хозяин, негодяй, — ответил Андерсон, не задумываясь.

— Слыхал ли ты, он сказал, что я негодяй, если я подпишу неправильную квитанцию! Что я говорил? Ты, нечестен, Арвид, ты нечестен! Это я тоже всегда говорил тебе! Добродушные люди очень часто — негодяи; ты всегда был добродушным и уступчивым, но я видел, что ты таишь другие мысли; ты негодяй! Это говорил и твой отец, ибо он всегда говорил, что думал, и был порядочным человеком, Арвид, а ты не таков! И будь уверен, что, если бы он жил еще, с болью и тоской сказал бы: «Ты нечестен, Арвид! Ты — нечестен!»

Он еще несколько раз прошелся по диагонали, и это звучало, как будто он ногами аплодировал своей сцене, и позвонил ключами, как бы давая знак к подаче занавеса. Заключительная реплика была так закруглена, что всякое добавление испортило бы впечатление целого. Несмотря на тяжкое обвинение, которого он на самом деле давно ждал, ибо всегда думал, что у брата неискреннее сердце, он был доволен, что оно миновало, и так счастливо, удачно и остроумно миновало, что он чувствовал себя почти веселым и даже несколько благодарным. Кроме того, ему представился такой хороший случай сорвать на ком-нибудь свою злобу, которая у него возникла наверху, в кругу семьи; срывать ее на Андерсоне — это с годами потеряло свою прелесть; срывать его на жене он потерял охоту.

Арвид умолк; он был человеком, которого воспитание сделало настолько робким, что ему всегда казалось, что он неправ; он с детства ежедневно и ежечасно выслушивал ужасные слова: «порядочно, честно, откровенно, правдиво», так что они стояли перед ним, как судья, вечно твердивший ему: «Виновен!» Одну секунду он подумал, что он ошибся в своих вычислениях, что брат невиновен и что он сам действительно негодяй; но в следующее мгновение он уже видел в брате обманщика, надувшего его простой адвокатской уловкой; и он хотел бежать, не вступая в спор, бежать, не сделав ему своего второго заявления, именно о том, что он решил сменить поприще.

Пауза продлилась дольше, чем была задумана. Карл-Николаус имел время мысленно измерить свое торжество. Словечко «негодяй» пришлось ему по вкусу, оно ему так было приятно, как будто он сказал «Вон!». А открывание двери, ответ Андерсона, и появление брата — все сошло так хорошо; связку ключей он не забыл на ночном столике, замок открылся без затруднения, доказательство было убедительно, и вывод был удочкой, поймавшей щуку. Хорошее настроение вернулось к нему; он простил, нет, он забыл, все забыл, и когда он захлопнул кассу, он навсегда замкнул неприятную историю. Но он не захотел так расставаться с братом; у него была потребность поговорить с ним о чем-нибудь другом, набросать несколько пригоршней болтовни на неприятную тему, увидеть брата при обыденных обстоятельствах, хотя бы за столом, люди всегда имеют довольный вид, когда они едят и пьют, а он хотел видеть его довольным; он хотел видеть его лицо спокойным и не слышать дрожи в его голосе, и он решил пригласить его позавтракать. Трудность заключалась теперь в том, чтобы найти переход, подходящий мостик, чтобы перешагнуть через пропасть. Он поискал в голове и не нашел ничего. Он поискал в кармане и нашел… спичку.

— Черт побери, ты не закурил сигару, малый! — сказал он с искренней, нелицемерной теплотой.

Но малый так искрошил во время разговора свою сигару, что она не могла больше гореть.

— Вот тебе другую!

Он вытащил свой большой кожаный портсигар:

— Вот, возьми! Это хорошие сигары!

Брат, не бывший в состоянии обидеть кого бы то ни было, принял предложенное с благодарностью, как протянутую руку.

— Так, малый, — продолжал Карл-Николаус и заговорил приятным компанейским тоном, которым так хорошо умел пользоваться, — пойдем в ближайший ресторан и позавтракаем! Пойдем!

Арвид, не привыкший к любезности, был так тронут, что поспешно пожал руку брата и выбежал вон через лавку на улицу, не прощаясь с Андерсоном.

Брат остолбенел, этого он не мог понять: убежать, когда его пригласили завтракать; убежать, когда он не сердился! Убежать! Этого не сделала бы собака, если бы ей бросили кусок мяса!

— Это так странно! — пробормотал он и снова зашагал. Потом он подошел к своей конторке, подвинтил табурет, как только можно было, и влез на него. С этого возвышенного места он взирал на людей с более высокой точки зрения и находил их маленькими, но не настолько, чтобы они не годились для его целей.

III

Был девятый час прекрасного майского утра, когда Арвид Фальк после сцены у брата шел вниз по улицам, недовольный собой, недовольный братом и недовольный всем светом. Он желал бы, чтобы небо покрылось облаками и чтобы сам он попал в плохое общество. Что он — негодяй, этому он вполне верил, но все же не был собою доволен; он привык предъявлять к себе высокие требования, и ему с детства было внушено, что в брате он должен видеть нечто вроде отчима, к которому он обязан питать большое уважение, почти благоговение. Но всплывали и другие мысли, и они тревожили его. Он был без денег и без дела. Последнее было, пожалуй, худшим, ибо безделье при его вечно бодрствующей фантазии было для него злейшим врагом.

В неприятном размышлении вышел он на Горденгатан {25}; он пошел по левому тротуару, миновал драматический театр и вскоре вышел на улицу Норрланд; без цели шел он все дальше; вскоре мостовая стала неровной, деревянные домики сменили каменные дома; плохо одетые люди бросали недоверчивые взгляды на хорошо одетого господина, так рано посетившего их квартал; тощие собаки угрожающе рычали на чужого; среди групп артиллеристов, рабочих, служащих в пивных, прачек и мальчишек прошел он конец улицы Норрланд и вошел в Хмельной сад. Коровы генерал-фельдцейхмейстера {26} уже паслись; старые голые яблони делали первые попытки пустить почки; липы уже позеленели, и белки играли в их верхушках. Он прошел мимо карусели и попал в аллею, ведущую к театру; там сидели мальчишки, удравшие из школы, и играли «в пуговицы» {27}; несколько дальше подмастерье маляра лежал на спине в траве и смотрел сквозь высокий свод зелени на облака; он так беззаботно насвистывал, как будто ни мастер, ни товарищи не ждали его, а мухи и другие насекомые слетались и тонули в его горшках с красками.

Фальк пришел к Утиному пруду; там он остановился, изучая разновидности лягушек, наблюдал пиявок и поймал водяного жучка. Затем он занялся бросанием камешков в воду. Это привело его кровь в движение, и он почувствовал себя помолодевшим, даже мальчишкой, удравшим из школы, свободным, гордо свободным. Ибо это была свобода, купленная довольно большой жертвой. При мысли, что он свободен и свободно может общаться с природой, которую он понимал лучше, чем людей, только унижавших его и старавшихся сделать его дурным, он обрадовался, и вся тревога исчезла из его сердца; он встал, чтобы продолжать свой путь.