Путанабус. Наперегонки со смертью - Дмитрий Старицкий

Оттянул затвор и попробовал продавить патрон в магазин – полный, не давится пружина.

На хорошем кожаном ремне с орленой латунной бляхой (орел тоже двуглавый, но несколько другой, чем российский) висело два кожаных длинных и узких подсумка, в которых оказалось по снаряженной обойме к пистолету. Патроны блестели ровненькими бочонками. В каждой обойме было по десять патронов калибра 7,63 миллиметра.

Тридцать патронов – негусто. И брать их тут негде. Может, оттого и подарил товарищ Нахамкес мне эту машинку с барского плеча. Куда ее девать, когда патроны кончатся? Но, как говорится, дареному коню…

Засунул все обратно по подсумкам и в кобуру и опоясался этим ремнем поверх пиджака.

Наталия Васильевна, увидев меня в этом парамилитаристком прикиде, неожиданно прыснула:

– Георгий Дмитриевич, вы сейчас небритый да с этим оружием очень похожи на армянского маузериста.

Я провел ладонью по подбородку. Бриться пора, однако.

– Вы правы, Наталия Васильевна, только с этими арестами да расстрелами и не о таком позабудешь.

И мы дружно засмеялись, радуясь тому, что, несмотря на все, остались живы. И тому, что мы взаимно очень нравимся друг другу.

Потом прикатила комиссарская машина из Пензы, та, что отвозила в госпиталь Нахамкеса. В ней, если не считать постоянного водителя Мехлиса, приехало трио новых персонажей. Все как один – в английских шоферских кожанках и справных хромовых сапогах. Громко протопав по крыльцу, они скрылись в здании волостной управы, хлопнув входной дверью.

Я их заценил, когда ходил мусор выкидывать на помойку. Под конвоем, естественно. Меня под конвоем теперь и гадить водят.

Потом по нашим охранникам пронесся шелест, которым они сразу же поделились с охраняемыми, то есть с нами:

– Ревтрибунал бригады приехал. В полном составе. Что-то будет…

Что будет? Что будет, то и будет. Нечего гадать понапрасну, когда нас снова перевели на отсидку на сеновал, отобрав оружие. Кстати, Наталия Васильевна была этим обстоятельством очень даже довольна.

– Господь нам еще ночку подарил, милый мой Георгий Васильевич, – мечтательно сказала она, укладывая голову на мои колени. – И это просто замечательно, – добавила сестра милосердия, глядя мне прямо в глаза. – Хоть умру удовлетворенной.

А когда я стал через ткань ласкать ее грудь и живот, то просто замурлыкала. На большее мы благоразумно не посягнули – все же в любой момент нас могли вызвать на судилище. Да и светлый день на дворе. Но нам и так было хорошо и радостно. И плевать на всю революцию, что кружила вокруг.

В трибунал нас выдергивали поодиночке.

Ненадолго.

Все действо разворачивалось в зале волостного правления. Судьи, сидя в ряд, как вороны на жердочке, задали по пятку дежурных вопросов и велели отвести обратно на сеновал.

Даже ужин принесли туда же. Пшенную кашу и плохо заваренный морковный чай.

Даже обидно как-то стало. Ожидал судилища. Инквизиции. Казуистики и пропаганды. Накала эмоций. Ужасных обвинений, наконец. Но все было очень и очень буднично и как-то серо. Никакого праздника. Так ведь и расстреляют нас товарищи между делом, походя, без эмоций.

Но несмотря ни на что, жизнь продолжалась. А темным вечером удалось у охраны выцыганить лишних два котелка теплой воды для гигиены мест совместного пользования. А там и ночь подошла.

Ох и оторвались мы «половыми экспериментами» с бешеным восторгом чувств…

Как в последний раз.

Утром, до самого завтрака, нас никто не будил.

Потом охранники принесли нам один на двоих котелок сарацинского пшена, сваренного на парном молоке. И голого кипятку вместо чая.

Не успели эту кашу съесть, как явился старый знакомец Михалыч. В его внешнем облике произошли перемены. На его ногах, сверкая втертым маслом, красовались шнурованные сапоги товарища Фактора.

Вот так вот.

Мы невольно подобрались, ожидая худшего. Но Михалыч пришел один и без лопаты.

– Так, фершал, на выход, к товарищу Мехлису, – лениво произнес красный воин, прислонившись к косяку входной двери.

За его спиной солнце ярко заливало осенним теплом двор волостного правления. Даже сумрак сеновала стал разреженным.

Поцеловав Наталию Васильевну в губы, я поднялся и пошел наружу.

По двору, кружась, летали первые желтые листочки этой осени.

– Товарищ Волынский, вы справитесь с передовым перевязочным пунктом полка?

Мехлис собран и деловит. И смотрит на меня не как солдат на вошь, а как человек на человека. В корне отличное от товарища Фактора отношение к людям. Однако и общее между ними есть. Эта фраза его прозвучала вместо извинений. Новая власть не извиняется. Или извиняется, предлагая должность. Коллежского асессора[16], между прочим, должность.

– Это должность врача, – возразил я комиссару, – а я только фельдшер без классного чина.

– Нет у нас стольких врачей, – устало сказал Мехлис, усаживаясь за стол. – Фактор в расход вывел, сволочь.

– А с какой формулировкой вы самого Фактора в расход вывели? – задал я наглый вопрос.

Но Мехлис на него охотно ответил:

– За саботаж и вредительство делу Революции. У меня в бригадном госпитале нештат врачей, а он четверых в распыл. Докторов! С военным опытом! Вы понимаете, что это значит? Впрочем, именно вы и понимаете. И вел он себя совсем не по-большевистски. Нашел виновного – расстреляй, но унижать человеческое достоинство не смей! Не для того революцию делали, чтоб новые баре появились – с партбилетом.

Комиссар замолчал. Посопел еще, как породистый конь, и резко спросил:

– Беретесь?

– А товарищ Зайцева? – спросил я о главном.

– С вами, с вами будет ваша разлюбезная товарищ Зайцева, – заверил меня комиссар бригады, широко улыбаясь и задорно подмигивая.

– Тогда берусь, – сказал твердо.

– Вот и хорошо, товарищ Волынский, – констатировал Мехлис. – Вот и хорошо. Как в нашем гимне поется: «Кто был ничем, тот станет всем». Это и про вас тоже, товарищ Волынский. Это про всех нас. – Он открыл ящик стола и вынул оттуда мою рыжую кобуру с «манлихером» и стукнул ею по столешнице. – Это ваше. Забирайте. – Потом пододвинул лист бумаги: – Вот записка к интенданту полка, чтобы вас нормально обмундировали. Все же вы теперь командир полкового уровня. Ну и прочее, что перевязочному пункту потребно, получите. – Потом пододвинул к себе еще один и лист с машинописным текстом и размашисто его подписал. – А это приказ о назначении вас начальником передового перевязочного пункта полка.

Надо же. Все просчитал комиссар и даже мандаты заранее заготовил. Организатор!

– Какие еще пожелания будут? – спросил Мехлис.

– Документы о мобилизации, – выдохнул я.

– У полкового писаря, – махнул комиссар большим пальцем за плечо в стенку.

А я продолжал выбивать из комиссара возможные ништяки, пока такая пруха:

– Домой бы съездить на несколько дней. Все же, когда меня принудительно забирали, даже избу не дали запереть. Да и законный брак оформить надо. Здесь-то церковь закрыли.

– Зачем вам церковь? – удивился Мехлис. – Распишут вас в отделе гражданских состояний волости и справку на руки дадут. Вот вам и законный революционный брак.

– Мне-то все равно, товарищ комиссар, но вот женщине… Сами понимаете. Отсталый элемент. Им аналой подавай и венчание. Чтоб красиво было.

– Да. – Комиссар слегка постучал кулаком по зеленому сукну стола. – Воспитывать и воспитывать нам еще население в коммунистическом духе. И за год-два эту глыбу нам с места не сдвинуть. Хорошо. Трех дней хватит? Пока я здесь, в Лятошиновке, задержусь. Потом отвезу вас в Пензу на автомобиле, там получите лошадей, ездовых, двуколку, телеги, несколько обученных санитаров и сестер милосердия от госпиталя. Из фармакопеи еще там по мелочи.

Мехлис смотрел мне прямо в глаза.

– Хватит трех дней, товарищ комиссар. – Я еле-еле сдержался, чтобы не зареветь от охватившей меня радости.

– Когда мы вне строя, зови меня по имени-отчеству: Лев Захарович. – И Мехлис протянул мне ладонь для пожатия.

Без проблем оформил у полкового писаря мобилизационные листки и на себя, и на Наталию Васильевну Зайцеву, мещанку города Гродно, девицу рождения 1893 года, православного вероисповедания. С Гродно это очень удачно вышло. Там сейчас после Брестского сепаратного мира немцы стоят. Даже если очень захотеть, ничего из наших палестин по архивам не проверить. Руки коротки. И врать нам не придется лишнего. Монах Оккам предупреждал, что не стоит множить сущности сверх меры. Вот и мы не будем. Тот же не к ночи помянутый Геббельс говаривал, что лучшая ложь делается из полуправды. А он в этом признанный мастер был.

Потом я потребовал у писаря мандат на новую должность согласно приказу. Типа приказ себе оставь, а мне удостоверение с полковой печатью выправь, что я начальник передового перевязочного пункта полка. Как оно вообще и полагается.