От Кибирова до Пушкина - Александр Лавров

До свидания, дорогая моя. Я еще напишу Вам. У меня странное убеждение и уверенность явились теперь — я знаю, что Вы напишете одну картину, удивительную, из Египетской Жизни — один из эпизодов «Книги Мертвых»[72]. Это я Вам расскажу потом.

М<аксимилиану> А<лександровичу> мой привет. Нет, мне не нужно совсем теперь, ничего совсем! И никого из людей не нужно. Я окружена сейчас кольцом огня, из которого я не выйду больше. Я с глубокой нежностью и благодарностью думаю о нем и люблю его навеки, и я считаю его одним из прекрасных, необычайных людей земли. Но он далек от меня. — Целую Вас и его, и Алешу. Будьте счастливы и радостны все. Алеше я напишу отдельно.

Т<атьяна> А<лексеевна> теперь, вероятно, в Калькутте. Пишите ей теперь: Colombo, India, Ceylon, poste restante[73]. Последнее письмо ее было из Порт-Саида, очень бодрое и светлое.

Да, чуть не позабыла главное: пожалуйста, пришлите мне поскорее карточку Алеши (я ее Вам потом могу вернуть). Мне это поможет думать о нем. Если можно, то лучше ту карточку, где он снимался в тяжелом настроении.

Символ и аспект у Вяч. Иванова

Omnia enim agunt sub tali aspectu et aliter agere non possunt[74].

Вячеслав Иванов, главный теоретик русского символизма, пришел к центральным понятиям своих теорий, таким как символ и миф, путем долгих и сложных исследований в разных областях истории культуры, философии и религии. Человек огромной эрудиции и недюжинной работоспособности, Иванов был восприимчив ко многим, порой трудно согласуемым между собой влияниям, как, например, платонизм и Ницше, античное почитание Диониса и современное православие. После 1907 года именно символ (а иногда и миф) чаще всего служил связующей нитью в его теоретических трудах. К сожалению, становление мысли Иванова на ее ранних стадиях, до периода собственно символизма, остается мало изученной темой[76]. Цель настоящей заметки — проследить историю одного из важных, хотя и недолговечных понятий в раннем творчестве Иванова, а именно — понятие «аспект».

Место понятия «аспект» в мысли Вячеслава Иванова раскрывается при прочтении сонета «Аспекты» (1903).

                     Аспекты                               Вл. Н. Ивановскому

Не Ding-an-sich и не Явленье, вы,О царство третье, легкие Аспекты,Вы, лилии моей невинной секты,Не догматы учительной Совы,

Но лишь зениц воззревших интеллекты,Вы, духи глаз (сказал бы Дант), — увы,Не теоремы темной головы,Blague или блажь, аффекты иль дефекты

Мышления, и «примысл» или миф,О спектры душ! — все ж, сверстник мой старинный,Вас не отверг познанья критик чинный

В те дни, когда плясал в Париже СкифИ прорицал, мятежным Вакхом болен,Что нет межей, что хаос прав и волен[77].

Пятое стихотворение в цикле «Товарищам» из раздела «Сонеты» в сборнике «Прозрачность», «Аспекты» носят посвящение Владимиру Николаевичу Ивановскому (1867–1931), товарищу Иванова по Школе общественных наук в Париже, где в 1902–1903 годах Иванов читал курс лекций «Эллинская религия страдающего бога», а Ивановский — курсы «Введение в философию» и «Из истории философской мысли в XVIII веке»[78]. Ивановский настаивал на необходимости исторического подхода к философским проблемам, даже к проблемам познания и психологии, к которым чаще применяют метод эмпирический и аналитический. В 1904 году Ивановский выступал на Втором Международном конгрессе философии в Женеве, о котором Иванов написал краткую, но содержательную рецензию[79]. Рассказывая об открывающей Конгресс дискуссии «о значении истории философии», Иванов отмечал, что «г. Ивановский настаивал при этом на динамическом и социологическом ее моменте»[80]. Иванов не мог не относиться скептически к философским трудам Ивановского; ведь в 1905 году он предостерегал о социологии и психологии как о «двух чудовищных желудках, назначенных отправлять функцию пищеварения в коллективном организме нашей теоретической и демократической культуры» (Т. 1. С. 838). Тем не менее Иванова и Ивановского объединяли интерес к истории философии и искренняя дружеская приязнь. Еще два стихотворения в сборнике «Прозрачность» носят посвящения Владимиру Ивановскому: «Обновление» и «La faillite de la science»[81].

Это был момент вхождения Иванова в высшие интеллектуальные круги, когда он обрел тесный круг приятелей, включая С. А. Котляревского, C. Л. Полякова, Н. Е. Пояркова, Ал. Н. Чеботаревскую, А. С. Ященко и др., на которых его обаятельная личность оказала заметное влияние. В этом кругу Иванов весьма сознательно строил себе репутацию ученого-поэта, причем он акцентировал свое вольно-поэтическое видение истории. Как видно по письмам к жене Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, уже тогда Иванов начал сознавать свою миссию внедрения в русскую культуру, даже в ее философское измерение, нового стихийного начала[82]. Если Ивановский выступает в качестве «критика чинного», то Иванов себя называет «скифом», отсылая к своему более раннему стихотворению «Скиф пляшет», вошедшему в цикл «Парижские эпиграммы» (1891) и опубликованному в «Кормчих звездах» (1902). Под влиянием Иванова Ивановский вскоре начал упражняться в поэзии, впрочем, как показывают сохранившиеся образцы, без заметного успеха[83].

Свойственным ему образом, в поисках «царства третьего», равно свободного от западного формализма и восточного хаоса, Иванов здесь сочетает термины из двух разных философских традиций, а именно кантовской и платоновской. В первых строках Иванов определяет аспект как нечто третье, отличное от центральных понятий «Критики чистого разума» Иммануила Канта «вещь в себе» и «явление». Он отрицает тождественность этого третьего элемента с догматом, теоремой, иллюзией, аффектом, дефектом мышления, примыслом или (что наиболее интересно в свете ивановских интересов) мифом. Можно предположить, что хотя бы некоторые из этих возможных определений восходят к Вл. Ивановскому, который, как следует из текста сонета, оспаривал гносеологические теории своего друга, «не отвергая» из них (по словам стихотворения) лишь понятие «аспект».

Иванов находит четыре синонима «аспектам»: они — лилии его невинной секты, зениц воззревших интеллекты, духи глаз и спектры душ. Очевидно, речь идет о силе чистого знания, подобной прозрению или интуиции. Спектр — противоречивое слово, обозначающее заодно аналитическую полноту предмета (например, зримый спектр естественного света) и его призрачность. Спектр — это прозрачность предмета как в положительном смысле очевидности, так и в более отрицательном смысле несущественности или фантомности, т. е. того, что лишь является, но не есть[84]. Это противоречие неизбежно при зрительном восприятии, в котором глаз вынужден проникать через предмет, чтобы увидеть его насквозь. Оно также присуще религиозному знанию, поскольку речь идет о познании непознаваемого. Всякое познание является актом насилия по отношения к сокровенному предмету, превращает его в зрелище. Как при этом возможно правдивое знание?

На этот вопрос отвечает другой сонет из «Прозрачности» «Gli spiriti del viso», который проливает свет и на образ «духи глаз»:

                  Gli spiriti del viso

Есть духи глаз. С куста не каждый цветОни вплетут в венки своих избраний;И сорванный с их памятию раннейСплетается. И суд их: Да, иль: Нет.

Хоть преломлен в их зрящих чашах свет,Но чист кристалл эфироносных граней.Они — глядят: молчанье — их завет.Но в глубях дали грезят даль пространней.

Они — как горный вкруг души туман.В их снах правдив явления обман.И мне вестят их арфы у порога,

Что радостен в росах и солнце луг;Что звездный свод — созвучье всех разлук;Что мир — обличье страждущего Бога.

Образ «духи глаз» восходит к «Новой жизни» Данте, где среди прочих чувственных духов они отвечают собственно за зрительный опыт[85]. В свою очередь, чувственные духи подчиняются таким высшим силам, как Дух Животный и Дух Природный. Духи глаз (или, в переводе А. Эфроса, зрения) внимают видению Беатриче по указке Духа Животного, который, согласно Данте, «пребывает в верхней светлице, куда духи чувственные несут свои восприятия». Судя по всему, у Данте духи зрения значительно более нерадивы, чем у его русского последователя; Данте рассказывает, как «Дух Любви, уничтожив всех других чувственных духов, гнал наружу слабых Духов Зрения и говорил им: „Ступайте воздать честь Госпоже вашей“, — а сам становился на их место. И если кто-нибудь захотел познать Любовь, тот мог бы сделать это, созерцая трепет моих очей»[86]. Лишившись дара различения, глаза Данте прикованы к его любимой, а сам Данте находится в плену у своих глаз, печальный вид которых, по его словам, достоин жалости. Поэтому Любовь изгоняет их и сама берет на себя ответственность за зрение. У Иванова же, по словам Памэлы Дэвидсон, духи глаз «проводят большую часть своего времени, мечтая о мире за пределами видимых явлений и произнося суждения о явлениях сего мира»[87]. Таким образом, Иванов сливает воедино силы зрения и суждения, духа зрения и духа любви в единое понятие «аспект». Как будет показано ниже, невнимательность Иванова к уроку Данте об опасности исключительно визуального отношения к миру имеет далеко идущие последствия в его творчестве.