Презент - Борис Алмазов

15

На следующее утро, едва засинел в окошках рассвет, Харлампий собрался в дорогу. Тихо, чтобы не разбудить детишек, простился с женой, взял мешок с провизией и вывел медведя на улицу. Дорога им предстояла длинная, за триста километров, в большой город. И весь путь нужно было идти пешком, потому что в поезд с медведем не пускали, а лошади от одного медвежьего запаха ломали оглобли и рвали постромки. И сейчас, почуяв звериный запах, они топтались и испуганно храпели в конюшнях.

Хутор спал, закрыв ставнями глаза окон, только тихие кошки, выгибая спины, ходили по заборам да дворовые псы перебрехивались с утра пораньше. Но они начинали рваться с цепей и хрипеть от злости, когда ветер доносил до них запах медведя. Так, под яростный собачий лай, вышел мой дед за околицу. Какой-то мужик, страдавший бессонницей и хроническим любопытством, высунулся из-за плетня и подмигнул:

— Что, казак, в цыгане подался? Будешь с медведем по ярмонкам народ потешать?

Но сотник так зыркнул на него из-под козырька, что мужик, тихо охнув, присел за забором.

Харлампий с медведем на поводке вышел в степь, над которой уже наливались золотом небеса, а на востоке появился алый лампас рассвета. Человек и зверь шли осенней оранжевой степью, лёгкие паутинки садились на них. Журавли, пролетая над их головами, кричали тоскливо, прощаясь с родиной. Любопытные суслики жёлтыми столбиками поднимались около своих норок.

Что за чудеса?

Человек и невиданный в степи зверь!

Минуя хутора и сторонясь дорог, шёл мой дед тревожной осенней степью двадцать третьего года. Странные люди выходили на огонь его ночных костров: милиционеры, молчаливые бородачи с винтовками под полами шинелей, калмыки на верблюдах. Разные они были, но все одинаково удивлялись, увидев, как мирно укладываются на ночь в скирду соломы зверь и человек, как согревают они друг друга своим теплом, как охраняет медведь человека, а человек накрывает его своей долгополой шинелью.

И, уходя, они оглядывались, крутили головами:

— Вот ведь как! Вся жизнь вокруг переламывается, а тут человек медведя в город ведёт. Воистину: дом горит, а часы идут…

И каждый старался уделить часть скудных припасов этой странной паре. И, вздохнув, говорили прохожие:

— Вот кабы люди так-то мирно меж собой…

Осыпались багровые клёны, сронили золотую листву дубы, холодом веяло от потемневших рек, и по утрам белый налёт изморози покрывал стерню скошенных полей, когда вдали показались городские трубы.

16

Цирка в городе не оказалось, и Харлампий долго бродил в толпе мальчишек по бесконечным улицам, отыскивая какую-нибудь городскую власть. Полдня просидел он во дворе губкома, пока посылали курьера куда-то за специалистом да пока этот специалист отыскался да приехал.

Медведь показывал всем желающим полную программу: и кланялся, и «барыню» плясал, и честь отдавал… Выступал он сам, безо всякой команды, точно решил повеселить хозяина напоследок.

— Чей медведь? — интересовались зрители.

— Мой… мой… — тихо отвечал сотник, сидевший у стенки на корточках.

— Занятная зверюга. Ишь как выкамаривает…

— Хороший… — подтверждал Харлампий.

А медведь ходил по кругу. Молодые красноармейцы, беспризорники, просители и ходоки из дальних станиц и деревень и даже арестованные спекулянты смеялись и били в ладоши:

— Давай, Миша, попляши! Твои ножки хороши!

Специалист осмотрел медведя и сказал, что зверь замечательный, очень здоровый, и для только что организованного зоопарка просто находка. Потом он выписал какую-то бумажку и дал Харлампию.

— Это, значит, компенсация. Идите быстрее в кассу, а то закроют.

Харлампий хотел медведю что-то сказать, но специалист начал трясти ему руку и благодарить за удивительно интересный экспонат для зоосада и стал торопить его, чтобы он быстрее шёл в кассу.

«Да зачем в кассу-то?» — подумал Харлампий, но специалист так торопил его и подталкивал, что он побежал на второй этаж и стал в очередь. Сквозь окно ему было видно, как специалист что-то кричал. Вышли два красноармейца в будёновках, взяли медведя за верёвку и повели куда-то. Презент упирался, вставал на задние лапы и всё смотрел на дверь, куда ушёл Харлампий.

«Что это они волокут-то его так!..» Он хотел выскочить во двор, но сзади напирала очередь и в спину его толкали:

— Товарищ! Товарищ в шинели! Да, да, вы! Вот именно, казак! Что вы крутитесь, ваша очередь получать.

Строгий кассир выдал ему тридцать новеньких хрустящих червонцев, заставил расписаться в ведомости, и Харлампий аккуратно вывел: «Алмаз…».

Кассир велел пересчитать деньги — всё ли точно. Он пересчитал — ровно тридцать, завернул деньги в платок, сунул за голенище и наконец-то выскочил во двор. Там никого не было.

— Эй, хлопец, — спросил он вертевшегося беспризорника. — Медведя не видел?

— А его на автомобиле увезли!

— Куда?

— Почём я знаю! Может, в Москву!

— Ах ты, грех тяжкий! — посетовал Харлампий. — Нехорошо. Не простился я с ним. Хоть бы малины сушёной купить ему, что ли, на прощание! Нехорошо…

17

Он так намучился, пока шёл с медведем по степи, что всю обратную дорогу проспал и чуть не проехал свою станцию.

— Я им сказала, — говорила жена, стаскивая с него сапоги, — что ты мишку в гости к бабушке повёз. В лес, значит, погулять. А то каждый день пытают: «Где батя? Где мишка?» Ревут…

— Умница ты у меня, — похвалил жену Харлампий.

— Что это? — удивилась та, разворачивая свёрток, выпавший из сапога.

— А… Это мне в городе дали. Говорят, положено. Компенсация какая-то. — Харлампий так устал, что засыпал на ходу, но тут он увидел странный взгляд жены и то, как дрогнули у неё губы. — Я так думаю, — как бы извиняясь, проговорил он, не понимая, однако, что могло обидеть жену. — Раз положена эта самая компенсация, дак что не взять? Деньги всё же.

— Воля твоя, Харлаша, — печально сказала жена, — а только лучше бы не брал ты этих денег…

Харлампий не услышал. Он спал, привалясь к косяку.

Весь следующий день он рассказывал девчонкам, как встречали его медведи в лесу, как обрадовалась внуку бабушка-медведица. И дочки млели от восторга, хотя им очень жаль было, что медведь не вернулся с отцом, а решил у бабушки погостить.

— Что ж он, по нас и не скучал? — обидчиво надула губы Аниська.

— Как не скучал! Скучал! — сказал Харлампий и вдруг вспомнил, как тянули медвежонка красноармейцы и как он всё оглядывался на дверь, куда ушёл Харлампий. «Нехорошо, — опять подумал он. — Нехорошо, что я не простился. Хоть бы мёду ему купить…»

Заботы дневные, суета будней заслонили память о медвежонке. То нужно было продналог сдавать, то снопы с поля возить, то молотить… Вставал он с рассветом, возвращался затемно, некогда было ему думать о Презенте. Томительное, слякотное время — ноябрь на Дону. Невылазная грязь на дорогах, холодный ветер воет в трубах, а солнце, которого всё так же немало, не греет и не веселит душу. Все дни как тяжёлый понедельник, когда до отдыха далеко и не видно конца трудам.

Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и всё обновилось. Словно новая жизнь началась. Харлампий вышел на крыльцо посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазёнки на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурах в серебряные бусинки и делал их ещё круглее.

Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлёбываясь совсем ещё не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе. Он прошёлся по двору. Снег скрипел и сбивался комками на его чириках… Непонятная, злая тоска, как в брянских лесах, когда томился он вдали от дома, навалилась на Харлампия.

— Даша, — спросил он, — а где те деньги, что я из города привёз?

— В комоде, — странным голосом ответила жена.

И ещё тревожнее стало сотнику, потому что обычно жена прятала деньги за икону Николая-чудотворца, который строго смотрел из угла: всё ли в порядке дома.

— Пойду спрошу, чего в газетах пишут, — сказал он и пошёл через весь хутор к учителю, который когда-то учил его грамоте и которого Харлампий уважал наравне с отцом.

— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке морковного чая, сиротского напитка голодных лет.