Дижестив. Читать, но не смешивать - Александр Котюсов

Два – новая вводная от руководства партии: четыре «Мимозы» теперь к седьмому ноября собрать. К празднику, стало быть. Чтобы те, кому надо, отчитаться могли. Тем, что выше. А те – тем, что еще выше. И так до САМОГО. А что есть – «Мимоза»? А это «двенадцать вот таких полных шкафов, колеса и провода. Это шестнадцать ракет из подводного положения на семь тысяч километров, каждая поражает четыре цели». Это вам не желтая веточка к восьмому марта. За месяц четыре штуки – приказ. А до этого за полгода три комплекта в три смены. И ведь «Мимозы» тоже делают! Вот она сознательность, обостренное чувство долга. На заводе народ живет, домой спать не уходит. Даже про шило ни слова. Да здравствует седьмое ноября!

Три – когда Чернобыль в воздух взлетел. Радиация вокруг. Ну да, сам Чернобыль закрыли. Припять тоже. Но жизнь не закроешь же. До начала учебного года всего ничего. «Это ж поезда придут. И самолеты. И грузовики. И пароходы… Им плевать, что весь Ленинград будет жрать радиоактивные яблоки… Короче, так – у нас неделя… Чтобы город защитить хоть как-то… Можно попробовать дозиметр сделать. Маленький портативный дозиметр». И опять делают. За сутки чертеж. Двое с лишним суток – опытный образец. За оставшиеся четыре дня – сто дозиметров. Почти серия. Что же это за люди такие?! Да обычные люди, советские. Что там про гвозди Маяковский писал? А потом «звонят из Москвы и говорят звенящим голосом: а вы можете… за неделю… еще и нам? Нам нужна партия… побольше… четыреста приборов… можете?» Могут!

Роман «Завод „Свобода“» – как транспарант. Словно красные полотнища с белыми буквами: «Правильной дорогой идете, товарищи», «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть», «Заветам Ленина – верны», «Наша цель – коммунизм». Автор застала их, возможно, в детстве. Реют знамена. Будто первомайская демонстрация с ровными рядами колонн. Герои загримированы, напомажены, причесаны, речь нарочито выстроена, голос бодр, характеры запрограммированы, сценарий заучен наизусть, окружающая действительность утрирована. Искусственность сочится в романе. Хочется сказать – не верю. Такими нашим прадедам кажутся современные фильмы о войне. Да не так было, шамкают они беззубыми ртами, все у них не по-настоящему. Мы пожимаем плечами – да нормально, дед, уймись ты, это эффекты в 3D, для зрелищности. Да форма не та, звук от пули другой, и самолеты – таких не было тогда. Мы их не понимаем. Они воевали, мы – нет. Нам эти фильмы нравятся. Мы не видели того времени, нам о нем лишь говорили. Букша тоже не видела. Шестидесятые, восьмидесятые, девяностые. Они для автора уже в другом веке. Она из «нулевых». Букша сделала книгу по интервью с рабочими, инженерами, ветеранами завода. Ветераны говорили, Букша записывала. Что-то потерялось в процессе. Не всегда дух эпохи ложится в текст. Его нужно прожить самому, чтобы не было стыдно за бесцельно вымаранную бумагу. Впрочем, поколению NEXT роман может и понравиться. Букша написала для них. Она сделала апгрейд эпохи. Получилось карикатурно.

Бьет ключом общественная жизнь. Агитбригада. Старшие помнят. Надо так надо! «В Пиндубы. В Пиндубы!.. А чо?.. Там, в Пиндубах, народ такой… Вообще, в тех деревнях, там сплошные урки… Запросто может быть и драка…»

А еще дружина. ДНД. С красными повязками на руках. «Вчетвером они идут по серой и свежей, теплой улице. Пашка, а это правда, что ты бывший чемпион города по боксу? Спрашиваешь. Это все знают…»

А потом КВН… «Какие вкусные радиоактивные яблоки растут у четвертого корпуса! А серная кислота в ваннах такая крепкая».

Текст книги – сплошной поток. Текст – тоже апгрейд. Здесь нет диалогов или прямой речи в привычном для читателя понимании этих слов. Текст идет подряд. Нон-стоп. Разговаривают двое – их разговор слово за словом, без красной строки, тире, новых абзацев. А между ними еще текст от автора. Свободная подача речи. Отвлекся читающий на секунду – и в момент теряется нить, не понять, кто сейчас говорит – автор, Z или F? А еще ведь про Z и F помнить надо все время, кто есть кто, откуда они и кем были пять глав назад. Заблудился в латинских буквах – и опять надо возвращаться к началу. Когда двое разговаривают – еще ничего. А трое когда… Или четверо! Тут уж вообще не поймешь, где чья речь. Впрочем, похоже, что это не важно. Люди-то чаще в романе безликие. Z да H, R да T. Не лица, не характеры, не персонажи, одни буквы – как и полагалось в советской эпохе – серые все. Так, может, поэтому картинки у Букши – ч/б, размазанные… Биомасса – безликая, советская? Только читать все равно трудно. Не текст, а поток сознания. И предложения. Одни – короткие, как автоматная очередь. Тра-та-та. Другие без перекура не прочесть. Не Фолкнер, конечно, и не Лев Толстой, но от начала до конца – устанешь. Роман похож на карандашно-акварельные зарисовки, заметки путешественника, посетившего на машине времени те, брежневско-горбачевско-ельцинские годы. Машина двигалась быстро, съедая за полчаса езды целые пятилетки. С такой дискретностью трудно увидеть истину. Зато критики от Букши без ума. Раньше была «устаревшая форма производственного романа», а у Букши – «обновленная». Вот как!

На страницах новая эпоха. И директор новый. Восьмидесятые. Вторая половина. Завод работает еле-еле. Из последних сил. «Скоро тут все… пи-пи-пи, говорит Данила L. (матерные слова мы запикиваем, с первого же июля новый закон. – А. К.). Ходжа Z мрачно кивает. Только их цех ТНП (товары народного потребления, понимает читатель. – А. К.) может спасти «Свободу». «Рыночной экономике нужны радиоприемники, электромясорубки, спецустройства для прочистки канализации, блокнотосшиватели, калейдоскопы», – и так далее… «Только мы можем что-то сделать… давайте продавать! У нас есть портативные приемники «Джаз», «Рондо» и «Поход». Почему бы не организовать секцию радиоприемников в нарвском универмаге?» И они получают добро от директора. И начинают торговать. Покупатели ломают стойку. За три дня расхватано восемьсот штук. А потом шоколад. Давайте делать шоколад. Столовая переоборудуется под шоколадную фабрику.

Кстати, про пи-пи-пи… В «Свободе» есть мат. Правда, немного. Всего раз 7—8, может, 10. Обычно он в книгах нужен для усиления, подчеркивания, аутентичности характера. У Букши он, скорее, для моды. Кто-то сказал автору, что в романе должен быть мат… вот она и вставила. Мат Букши не аутентичен. Апгрейду он не поддается и смотрится словно костыль в горшке с петуньей. Вот вы слышали хоть раз, чтобы женщина искусно обращалась с матерными словами?! Я – нет. Букша не исключение.

Упс… спотыкается взгляд на непонятных строках. Что это?

«Говжея изводстху кюк ментальноинструе. Новньюсмгыпрурлением в увеличерументального цени мощнодрести инстха явлонотется внение станляв электлялфизичесляй оботки, лятжеые порицехозволяют…» Редакторская ошибка, сбой в компьютере, палец свело на панели? Чей палец? Редактора? Корректора?! Нет! Автора! «Гальхуничесляе плякизвтодов внутвого планилякхуния, и пеический учасии ннов дам плякизводстве…» Это цитаты из романа. Слово в слово. Впрочем, где тут слова? Только текст. Набор произвольно связанных букв, междометий. Четыре страницы. Глава двадцать седьмая. О чем она? Загадка. Спросите лучше автора. Интересно, что она ответит. Может, это тот же поток сознания, только на таджикском? Интервью с гастарбайтером? Затесалось среди других. Жаль было выкидывать? Или это и есть та самая «обновленность» производственного романа? Задавали ли Букше этот вопрос при вручении премии?

«Нацбест» мог получить и Владимир Сорокин. Голосов малого жюри он набрал столько же, сколько и Букша. Два. Все решил Председательствующий. Юзефович выбрал молодую, подающую надежды. Читайте Сорокина, сказала она в своем интервью. У Сорокина среди прочих есть два романа – «Норма» и «Сердца четырех», которые я не смог осилить до конца. «Сердца четырех» – не удержался и в 99-м, дойдя до сцены, где один из героев перекатывал во рту откушенную часть мужского достоинства, ту, что венчает его, сдерживая рвотные позывы, открыл форточку и выкинул на улицу. Была ночь – надеюсь, обошлось без жертв. Утром на снегу нашел след. Книги не было. «Норма» вызвала похожие чувства. Только рядом не было форточки. Или я стал толерантнее. В «Норме» есть главы, пересказать содержание которых нельзя. Это и не главы даже – своеобразный поп-арт, если я правильно применяю это слово. Словесный поток, который выливает Букша на читателя в 27-й главе, идентичен нормо-сорокинскому. Я бы даже назвал это плагиатом, если так можно охарактеризовать расставленные в бессмысленном порядке буквы алфавита. Впрочем, Сорокин пошел дальше. В «Норме» есть глава, где на нескольких страницах множится буква «а». И все. Других букв нет. А «а» много. Сотни, тысячи. Одна за другой. Но Сорокин почти классик. Ему можно. Он даже на финал «Национального бестселлера» не приехал. А вот Букше еще рано. У нее все впереди… А-а-а… или б-б-б…