Москва - Андрей Белый

- Выйдет такая скотина в... в... - слова искал он, - в фигуру, казалось бы: есть момент водворить в министерстве порядок и рациональную простоту; дело ясное! Нет, - я вам говорю: продолжают невнятицу. А результаты? Гиль, бестолочь, авантюра, всеобщая забастовка - я вам говорю, - обливался он потом, мотался трепаной прядью волос.

- Я писал в свое время им всем докладные записки: Делянову, Лянову, Анову, - чорт дери - и другим распарш... членам Ученого Комитета; писал и Георгиевскому: обещал; ну, - и что ж? Пять записок пылятся под сукнами, говоря рационально!

Вскочил, озираяся, собираяся запустить толстый нос, бросил стекла на лоб; краснолобый ходил, зацепляяся неизносною размахайкою за хрустальную ручку:

- А был момент - говорю: наша жизнь определилася и оформулировалась; с утопиями - покончили: там со всякой невнятицей (с революцией, с катастрофами и прочими мистицизмами). Россия - окрепла... И можно было бы, я вам говорю, помаленьку, - разбросить сеть школ и добиться всеобщего обучения. Приняли во внимание мою докладную записку об учреждении университета в Саратове, поглядел и задетился глазками, но ему не внимали: - сидели чинуши и немцы-с; И в Академии немцы сидели! И этот великий князишка, - был с немцами-с; говорю незадача!.. Царя миротворца и нет, говоря рационально: на троне сидит - просто тютька-с - я вам говорю... Посадили они тогда к нам генерал-губернатором педераста (еще хорошо, что взорвали). Что делали эти Некрасовы, Благолеповы? Протаскивали педерастов в директора казенных гимназий; ведь вот: Лангового-то - помните?.. Тоже вертелся все около Благолепова!..

Остановился и сел, задыхаясь в разлапое кресло; и темные, легкокрылые тени составили круг, опустились, развертывая свиток прошлого.

8.

С детства мещанилась жизнь мелюзговиной; грубо бабахнула пушкой, рукой надзирателя ухватила за ухо, таская по годам; и бросила к повару, за полинялую занавеску, чтобы долбил он биномы Ньютона там; выступила клопиными пятнами и прусачиным усатником ползала по одеялишку; матерщиною шлепала в уши и фукала луковым паром с плиты.

Без родных, без друзей, без любимых!

Под занавесочку хаживал Задопятов, соклассник, раздувшийся после уж в седовласую личность, строчащую предисловия к Ибсену (Ибсен - норвежский рыкающий лев, окруженный прекрасною гривой седин), - Задопятов, теперь превратившийся в светоча русской общественной мысли и справивший два юбилея, известный брошюрой "Апостол любви и гуманности", читанной в Петербурге, в Москве, в Курске, в Харькове, в Киеве, в Нижнем Новгороде, в Казани, в Самаре, в Симбирске, в Варшаве, в Екатеринодаре (и - где еще?) и печатающий - правда редко - стишки:

Я, мучимый скорбью, встаю

Из пены заздравных бокалов

И в сердце твое отдаю

Скрижали моих идеалов.

Пред пошлым гражданским врагом

Пусть тверже природного кварца

Пребудут в сознаньи твоем

Заветы прискорбного старца.

Он - знамя теперь и глава "Задопятовской" школы: и критик, укрывшийся под псевдонимами "Сеятель", "Буревестник", писал, что: "Никита Никитович - лев, окруженный прекрасною гривой седин", перефразируя стиль и язык "задопятовской" мысли, и - кстати заметить: о сотоварище, друге всей жизни, профессор Коробкин однажды совсем неуместно сказал, что он - "старый индюк и болтун".

С Задопятовым некогда под линючею занавескою боролися с обступившей невнятицей; Задопятов заметил: "История просвещения распадается на два периода: от Гераклита невнятного до Аристотеля ясного - первый этап; с Аристотеля ясного - до Огюста Конта и Смайльса - второй; Смайльс - преддверие третьего".

С "Бережливостью" Смайльса уселся Коробкин; и - да: рациональная ясность сияла; устраивал мыльни клопам, пруссакам, фукам луковым, повару, п 1000 ереграняя все - в правила, в принципы, в наведения, в формулы; так он и выскочил в более сносную рациональную жизнь: кандидатской работою "О моногенности интегралов", экзаменом магистерским, осмысленной заграничною жизнью (в Оксфорде, в Сорбонне), беседами с молодым математиком Пуанкарэ, показавшим впервые ночные бульвары Парижа (Аллон, Коропкин лэ булевар сон си гэ), диссертацией "Об инварьянтах" и докторской диссертацией: "Разложение рядов по их общему виду"; гремевшей в Париже и Лондоне книгою "О независимых переменных" пришел к профессуре; тогда лишь позволил себе взять билет на "Конька-Горбунка"; очень скудные средства не позволяли развлечься; и все уходило на собрание томиков и на выписку математических "цейтшрифтов", "контрандю" и "рэвю"...

Таковы достижения многолобых усилий, теперь попиравших невнятицу; полинявшую занавесочку, повара, комнатушку на Бронной (с пейзажем помойки); линялая занавесочка лопнула; томики книг разбежались по комнаткам табачихинского флигелечка, где двадцать пять лет он воссел, вылабанивая заветное сочинение - себя обессмертить: так вот "рациональная ясность" держала победу; невнятица же выглядывала из окошечка желтого дома напротив, где из под чижика фукала проживателем Грибиковым.

Все же боялся невнятиц: и заподозрив в невнятице что бы то ни было, быстро бросался - рвать жало: декапитировать, мять, зарывать и вымащивать крепким булыжником, строить на нем особняк из дедукций Лагранжа; но под полом, пленная, все же сидела она, - чорт дери: перекатывала какие-то шарики (говорили, что - мыши); боялся, что - вот: приподнимется половица, иль двери откроются, фукнет кухарка отчетливым луковым паром, по рябеньким серым обоям пруссак поползет.

Насекомых боялся профессор.

Скрижаль мирозренья его разрешалася двумя пунктами; и - пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу, - эволюционным путем; пункт второй: математики (Пуанкарэ, Исси-Нисси, Пшоррдоннер, Швебш, Клейн, Миттаг-Лефлер и Карл Вейерштрассе) - уже докатилися; эволюционным путем вслед за ними докатится масса вселенной; вопросам всеобщего обучения он отдавался и верил: вопрос социальный - лишь в этих вопросах.

Он членам ученого комитета об этом писал.

Но проэкты пылели в архивах, а он углублялся в небесные перспективы, к которым карабкался с помощью лесенки Иакова, состоящей из формул, - до треугольника с вписанным оком, где он восседал саваофом и интегрировал мир, соглашаяся с Лейбницем, что этот мир - наилучший, что всякий не "этот", когда-нибудь вкатится в этот: эволюционным порядком.

Потому ненавидел он привкусы слов: революция, мистицизм, пессимизм, полагая, что всякий толчок есть невнятица иль приподнятие сданного в архив Гераклита, с которым пора бы бороться при помощи членов Ученого Комитета и методов рационального обучения.

В мыслях он занял незанятый трон саваофа - как раз в центре "Ока": зрачком его!

Правил вселенною - он при царе-миротворце; при Николае - толчки стали сызнова сотрясать половицы и плиты паркетиков табачихинского флигелька; и профессор взывал к рациональным критериям, потрясая очиненным карандашиком: "Ясности, ясности!" Требовал пересмотра учебного плана Толстого.

Но члены Ученого Комитета молчали.

Сперва был готов уничтожить "япошек" и он; за Цусимою - понял: народ, где идеи прогресса ввелись рационально, имел, чорт дери, свое право нас бить; революция 1905 года - расшибла: он с этой поры все молчал; и когда раздавалося ретроградное слово "кадеты", - в моргающих глазках под стеклами, точно в клеточке, начиналося бегство зрачков, перепуганно закатавшихся в замкнутом круге, почувствовав, что невнятицей стиснут и выдавлен; стать же безглавым и перепархивать, как другие, безглавицей этой от партии к партии нет - он не мог.

Отступил в интегралы - не видеть невнятицы, начинающей угощать очень грубо толчками под локоть, изламывая знак интеграла в..в.. - в Водолея какого-то; проникать наподобие газа угарного в дом: Василиса Сергеевна объявила себя пессимисткою, следуя Задопятову, написавшему "Шопенгауэр, как светоч" (болтун, ренегат!); Надя следовала невня 1000 тице там какой-то поэзии; Митенька - чорт дери - лапил Дарьюшку; действия и распоряженья правительства, - но впервые им познанный ужас охватывал при попытке осмыслить все это.

Решил не спускаться по лесенке Иакова вниз, а пробыть в центре ока, воссев в свое кресло, ограненное катетами (эволюционизм, оптимизм), соединенными гипотенузою (рациональная ясность) - в прямоугольник, подобно ковчегу, несущемуся над темным потопом; единственно, что осталось ему - это изредка в форточку выпускать голубей, уносящих масличные веточки в виде брошюрок; последняя называлась: "Об общем и наибольшем делителе".

Вот он - очнулся.

Но где Кувердяев? Разгуливал с Наденькой в садике, видно; профессор остался один: и тяжелым износом стояла перед ним жизнь людская: невнятица!

Запах тяжелый распространился в квартирочке; слышались из передней какие-то крики: "фу-фу". И разгневанно Василиса Сергеевна в платье мышевьем (переоделась к обеду она) отыскивала источник заразы; ругались над Томкою Дарья с кухаркой; профессор вскочил и стремительным мячиком выкатился, услышавши, что источник заразы - отыскан, что Томочка, песик, принес со двора провонялую тряпку; и ел в уголочке ее; Василиса Сергевна и Дарьюшка отнимали вонючую тряпку; а пес накрывал своей лапой ее, поворачиваясь на них и привздергивая слюнявую щеку, грозил им клыком: