Я не помню - Екатерина Ткачева

– На, пока никто не видит! На, тебе говорю!

По отношению к нам, детдомовкам, у остальных людей срабатывают два шаблона: либо жалеют, либо сторонятся, как подпорченных. В детдоме нашем все было просто, не надо только утрировать. Никто нас не бил; воспитатели изо всех сил пытались вылепить из нас людей. Словом, мастерили из дерьма конфетки. Обидно им, наверное, когда, выпустившись, мы снова становились детьми улиц, боящимися и не знающими, как же повзрослеть. Хотя, я думаю, они к такому привыкли и сделали правильный вывод: конфеты из дерьма не лепятся.

Жалеть нас не надо. Мы – как огурцы с колхозного поля. Вам бывает жалко огурец, когда вы мечете его в салат? То-то и оно.

Тем временем Машка капризничала и скрипела писклявым голоском. Она сопротивлялась сну. Совсем как я в детстве. Я боялась, что усну и буду знать, что сплю. Дед взял ее, переложил в люльку и давай укачивать.

– Дед, что ты ее балуешь? Она уже не маленькая.

– Не лезь. Не ты ее растишь.

В Машке не было детской наполненности счастьем, восторга и аппетита к жизни.

Слабенькая, худая, невзрачная, как полевая гвоздика. Все потому, что она никогда не питалась родным духом, не пробовала материнского молока. Оно ушло в землю, вместе с Машкиным здоровьем.

– Две недели в сад ходит, неделю болеет, – попал в такт моим мыслям нянька-дед. – Ты, наверное, беременная пила-курила?

– Да ты что? Мне вообще это не дано.

Про курево я соврала, а вот пить и правда не могу.

– Повезло Машке, что ее америкосам не отдали. У нас в детской группе малыши только влет шли.

– Русские дети должны жить в России!

– Да, дед, твоими бы устами да самогон пить. Знаешь, какие истории у нас в детдоме бывали? Вот, прикинь, как-то муж с женой, им уж за пятьдесят, удочерили нашу Настьку. Своя дочь у них утонула, вот они решили заместить, чтобы горе забыть. Вроде так крепко они Настьку удочерили, что оставалось только радоваться за нее. А через год к

Василию Петровичу прискакала эта мамаша с вытаращенными глазами, с всклокоченными волосами. Орет: “Она сексуально озабоченная!” Это

Настька-то. Оказалось, что Настька захотела спать со своим папой в его кровати. А что такого? Ей всего пять лет. Так он, полоротый, побежал жене рассказывать. Она, курица старая, за свое женское счастье испугалась. Станет, мол, муж с Настенькой спать, а ее забудет.

Василий Петрович этой дуре объяснил, что девочки больше тянутся к папам, а мальчики – к мамам. И это – закон природы, потому как противоположности притягиваются. И никакая Настька не озабоченная, здоровый ребенок. Не послушали, придурки, все равно обратно сдали.

Настька так на них обиделась, в углу все время сидела, дулась. Она ж не поняла, за что ее предали. А все потому, что они всегда помнили, что Настька – детдомовская и, значит, ненормальная. Они только вид делали, что полюбили ее. Родного ведь ребенка за такое в детдом не отдают? То-то и оно.

Василий Петрович боялся, что Настьку теперь лечить в психушке придется. Ничего, отошла.

Ее потом немцы усыновили. Василий Петрович не хотел отдавать – вдруг опять назад вернут? Не любая психика такое выдержит. Но пришлось.

Тут Настьке повезло.

Переименовали ее в Стефанию, чтобы забыла прошлое, отогрели. Сейчас на стоматолога учится. Привет передает. Так и ходят наши дети по рукам, а ты говоришь: здесь жить. А как здесь жить?

– А ты что же не в Америке?

– Маленькую никто не взял – проглядели как-то. А с десяти лет дети никому не нужны. Не та мы фабрика звезд. У нас гормональный взрыв и все такое. Таких иностранцы боятся.

Я болтала и болтала. Мне у деда было привольно.

Лариса, дико стесняясь, стала приводить в дом своего хахаля. Ну того, которого я видела. Глаза у него светлые, чистые, хорошо к себе деньги притягивает. Он садился за стол на правах хозяина; на правах единственного, якобы, мужчины в этом доме. Меня он будто не замечал; я для него – ничто, ветошь.

Да я и сама давно хотела сорваться с места, поискать своего счастья в других краях. Машку я хорошо пристроила, ей с дедом – как у Христа за пазухой. Мне надоело мерить одну и ту же дорогу. Я ушла из их дома. Мне тяжело благодарить – легче сбежать.

К солнцу

Не спрашивайте меня, почему я снова пошла в его избушку. Какие-то ниточки тянулись от меня к Лёнчику. Все-таки он был моим первым и единственным мужчиной.

Лёнчик был мне будто родным.

Он сидел возле собранного рюкзака. Надумал валить из деревни.

– Ты куда? Ездить по свету без цели? Чтобы только не нашла тебя твоя совесть?

– Я держу путь в степную Калмыкию. Там пусто и прозрачно, там можно быть. Здесь же – небытие. Ты со мной? – спросил Лёнчик, как мне показалось – снисходительно и ласково.

– Конечно! – по-детски, как мячик, подскочила я.

Я забежала домой, чтобы взять одну вещь. “Экспедиция Кон-Тики” Тура

Хейердала – офигенная книга! Сколько раз я ее читала в детстве, а ничего не помню. Наверное, правы те, кто говорит, что у женщин нет памяти. Им все втекает заново. Не помнить – это мой диагноз и девиз.

Я взяла книгу с собой как самое дорогое. Я бы хотела, как вождь

Тики, когда его изгнали из Южной Америки, отправиться искать солнечную страну. Я – поклонница Солнца – готова идти по его следам везде. Где солнце – там душа, там сладость. Оно сыплет на наши лица позолоту радости, оно не оставляет нас.

Я ощутила ничем не замаранное счастье, какое случается с нами лишь в глубоком детстве. Я уже решила, что судьба достала наконец припасенный мне подарок и все станет иначе.

Мы с Лёнчиком пошли искать тот самый свет, которого в нас не было.

У обочины окраинной улицы я села в пыль дороги, чтобы покрепче привязать к своим босоножкам дырявые оборванные крылья.

Пролетали они и мимо милой, легендарной, фольклорной Привокзальной.

Вдруг видит Олька – Лариса идет домой: хоп-хоп-хоп, ноги переставляет.

– Научи дочку улыбаться! – страшно, злобно хохоча выкрикнула Олька, уходя с этим подонком к солнцу. Будто проклятие, будто упрек кинула, улетая в неизведанные дали. Злой смех долго летел за ней шлейфом.

Так зло Олька раньше не умела смеяться. Она смеялась, как ведьма, потерявшая все и еще раз все.

Напоследок, решив попрощаться с городом, мы зашли в чей-то сад. Нам не впервой вламываться без приглашения.

Яблоня аккуратно побросала свои плоды на скромную лужайку. Кусты красной смороды укреплены деревянными рейками. Я так люблю эту ягоду! Если на нее долго смотреть, то в душе разгорается такой же красный свет и настроение, будто к другу в гости собираешься. Дверь в сарайку с инструментами была расхлебенена, прямо на полу храпел мужик. Мы рассмеялись.

Сели за моченный дождями столик. Лёнчик свернул крышку бутылке беленькой, как шею цыпленку. Мы выпили, закусили яблоками.

Еще на улице за нами увязалась черная гладкая собака с предельно человеческими глазами. Она признала нас за своих.

Почему она нас выбрала? И Машка, сидя еще там, на облаках, ангелом, в родители всем остальным предпочла нас. Но мы не справились с этой ролью. Мы боялись привязанностей, как самой страшной болезни.

Мне хотелось взять эту собаку на руки и погреть. Но вот мы пришли на вокзал.

– Потеряйся от нее! – скомандовал Лёнчик. – Не потащишь же ты ее в вагон!

Милая псина… Я тебя не предаю, просто ты ошиблась. Мы – не твои родители, мы – ничьи на этой земле. Я затерялась среди провожающих и юркнула в поезд.

Мы долго ехали молча.

– Олька, пошли, дело есть.

Я поперлась за ним в тамбур. Вот дура, надо было сидеть, и все. Там он, прижав меня к стене, попытался залезть под юбку. Все заново?

– Нет, Лёнчик, я все помню. Нет. Я тебе – сестра.

– Да какая ты сестра!

Это правда, Лёнчик не тянул на хиппи. Он был агрессивен, эгоистичен, самолюбив. Ему подавай мяса, а не траву.

Там, в избушке, это была любовь. Это была теплая энергия дождя, озеро забытья, первобытный песок чистоты. Теперь же я поняла, что он собирался просто-напросто использовать меня; потом молча застегнуть штаны и облегченно уйти спать на свою жесткую полку. Он попытался обратиться со мной бросово, думая, что я к такому привыкла и уже не способна сопротивляться.

Лёнчик звериной походкой направился к нашему купе. Вдруг резко развернулся, схватил меня жирной пятерней за грудки, дернул дверь и швырнул меня в пробегающие леса. В этот бросок он вложил всю неизрасходованную грязную агрессию.

Только в кино я такое видела. Я думала, что невозможно на ходу поезда открыть дверь и кинуть человека, как кусок мяса тигру в клетку. И ведь ни на миг не засомневался, что силенок не хватит, что я не смогу устоять или упасть вместе с ним. Он ни в кого не верил, кроме себя. Я-то хороша: выпала безропотно, шмякнулась о землю, как куль с дерьмом.

“Пи… котенку!” – последнее, что пискнуло в моей голове.

Очнулась я в траве. Лежу, как падаль, и чуть-чуть не разлагаюсь: солнце-то шпарит будто в последний раз. Злое оно. Так, сперва соберем ноги. Есть.