Избранницы - Наталия Роллечек

Утром в нашей спальне уже не было Людкиной койки.

— Людка лежит в инфирмерии[4]. Ее поместили туда ночью, — сообщила нам сестра Юзефа. — Прошу быстро построиться парами и спуститься в трапезную. Сестра Алоиза сейчас придет.

Но сестра Алоиза в то утро опоздала. Девушки успели уже выполнить свои хозяйственные поручения, прочитать молитву и рассаживались за столом, когда в трапезную вошла сестра-воспитательница. Яркий румянец на щеках, дрожащий голос выдавали волнение, которое сестра Алоиза напрасно пыталась скрыть.

— Всем "рыцарям господа Христа" — встать!

Мы поднялись со своих мест, удивленно переглядываясь.

— Я принесла вам радостную новость. Наша "Евхаристичная Круцьята" с сегодняшнего дня имеет свою покровительницу на небе.

— Людка умерла, — прошептала Гелька, бледнея.

— Преклоните колени и поблагодарите святейшую матерь божию за то, что Людка умерла как настоящий рыцарь и с этой грешной земли унеслась прямо на небо.

— На небо? А что из того, что на небо? Пусть бы жила с нами…

Печаль, неузнаваемо преобразившая голос Гельки, вырвала наружу плач, которым были переполнены наши сердца. Столовая начала буквально содрогаться от рыданий.

Сестра Алоиза, с лицом белее бумаги, схватилась за колокольчик. Она звонила беспрерывно, а когда первый приступ плача несколько ослаб, слегка пошевеливая колокольчиком, голосом властным и четким сказала:

— А теперь чтобы все пели! Геля и Казя — альты, встаньте справа. Сопрано прошу на середину — так, как в часовне. Вторые сопрано — Йоася и Владка — здесь!..

Сестра Алоиза решительно распоряжалась девушками, ставшими, казалось, безучастными ко всему, расставляла их по местам, потрясала колокольчиком, заглушая плач, который время от времени снова вспыхивал то здесь, то там, восстанавливала дисциплину и порядок.

Наконец воспитанницы были построены в три ряда перед деревянными столами, на которых стыл так и не выпитый кофе, и, обратив взоры на стену с распятием, выдавливали из неподатливых гортаней радостные звуки: "Хвали, душа моя, господа. Буду восхвалять господа, доколе жив. Буду петь богу моему, доколе есмь".

На другой день, то и дело вытирая покрасневшие от холода носы, мы носили из теплицы цветы. Благодаря стараниям сестры Алоизы отцы-иезуиты прислали нам олеандры и фикусы, сестры-альбертинки — кактусы и миртовые деревца, братья-кармелиты — примулы, гортензии и канны.

Только смерть Людки раскрыла перед нами выдающиеся художественные таланты нашей воспитательницы. Недюжинные способности сестры Алоизы по части декоративного искусства, ее страстная любовь к богослужениям, художественный вкус — все это было самозабвенно отдано как последний долг умершей сиротке.

Маленький гробик утопал в зелени и цветах. Печальная фигура монахини в черном велоне и снежно-белом чепце казалась неподвижной. Задумчивый взгляд устремлен на весь этот пышный сад смерти. Легким прикосновением руки она время от времени вносит достойные подлинного художника изменения в погребальную декорацию — и белошвейная мастерская превращается в мертвецкую. Благодаря тонкому вкусу сестры Алоизы и ее трогательной заботе буйная прелесть цветов и зелени в сочетании с серебром, черным и белым крепом выглядела особенно торжественно и величественно.

Монахини проходили мимо Людки, преклоняли колени, при этом черные велоны опускались до самого полу, молились (о чем можно было судить по едва заметному шевелению губ). Тишину нарушало лишь негромкое потрескивание горящих свечей.

У стены в три шеренги выстроились воспитанницы, читая покаянный псалом:

"…Окропи меня… и буду чист; омой меня, и буду белее снега…"

Мы поднимали к потолку заплаканные лица.

Незаметно подкрался мрак и заполнил все свободное пространство между ветвями миртов и олеандров. Алтарик божьей матери заблестел, как звезда. Огоньки свечей приняли красноватый оттенок, цветы стали как бы стройнее, запах ладана усилился и смешался с запахом воска.

Все застыло в неподвижности, и даже на живые цветы легла печать смерти. Только теперь неутомимая сестра Алоиза, придвинув вазон с миртом ближе к громнице[5], отошла от катафалка, слегка вздохнула и опустилась на кленчник[6], прикрыв лицо руками.

Напротив нее, на возвышении, затерянное в тюле и кружевах, лежало тоненькое тельце ребенка, взирая на свое небо, где добрый господь бог, не помнящий человеческих грехов, о которых гласит пятидесятый псалом, приготовил для Людки кружку кофе, большой крендель с маслом, а если он уж такой всесильный и всепрощающий, как говорилось в потрепанном Людкином молитвеннике, то приготовил ей на небе саночки и теплые рейтузы, чтобы Людка в своей загробной жизни могла поехать кулигом.

Изнуренные слезами и молитвами, укладывались мы спать. Едва успела я опустить голову на подушку, как кто-то дернул меня за руку.

— Иди быстрее!

Я приподняла отяжелевшую голову.

— Чего тебе?

Девчонки уже соскакивали с коек и напяливали туфли на босу ногу.

— Быстрее! Быстрее! — торопила Зоська. — Идемте вниз, в прачечную!

Большего от нее невозможно было узнать. Она только размахивала руками и, еще раз крикнув: "Бегите вниз!" — помчалась по лестнице. Мы догнали ее лишь в коридоре.

— Говори, — что случилось?

— О раны божьи! — Зоська жадно хватала ртом воздух. — Я еще такого балагана не видела! Я стояла у катафалка и читала молитвы за упокой. В мастерской никого уже не было. Я прочитала в третий раз "Вечный покой", а тут входит вдруг сестра Зенона. Входит и что-то бурчит себе под нос. Я — ничего. Молюсь и жду, что будет дальше. Она подходит к катафалку. Погладила достопамятную покойницу по лицу и снова что-то этак бурчит. Я оглянулась, а она взяла гроб и уже под мышкой его держит. Тогда я сорвалась с места и кричу: "Позвольте, что вы делаете?" А она идет с гробом к двери. Я бегу за нею и умоляю: "Прошу вас, оставьте Людку, а то матушка будет сильно гневаться". Но она даже не обернулась…

Зоська, запыхавшись, умолкла.

— Ну и что же? — в один голос воскликнули мы, теребя Зоську за руки. — Что же она с Людкой-то сделала?

— В том-то и дело, что ничего.

— Как так — ничего?

— Занесла ее в прачечную, села и сидит.

— Как так — сидит?

— Совершенно обыкновенно. Только что совсем не двигается. Опустила голову на руки и не шелохнется. Может быть, у нее разум помутился, а?

Кутаясь в одеяла, мы начали прокрадываться по помосту, идущему вдоль наружной стены здания. В конце помоста ночная темнота несколько расступалась, словно редея. Это окно, выходящее из прачечной, бросало неяркий пучок света на улицу.

Стоя за Гелькиной спиною, я с нетерпением ожидала своей очереди, чтобы заглянуть в окно. Наконец Гелька уступила мне место. Сгорая от любопытства, я прижалась носом к стеклу.

Прачечная была тщательно убрана: пол, лавки, стол — все начисто вымыто. На столе стоял гробик, в голове которого горело две свечи. Возле него сидела, как у детской колыбели, сестра Зенона. Вся подавшись вперед, подперев голову руками, она находилась в такой глубокой задумчивости, словно помимо нее и бездыханного тельца во всем мире никого больше не было.

Неожиданно раздался резкий стук в дверь. Я отскочила от окна. Кто-то ломился в прачечную, нетерпеливо дергая дверную ручку. Наконец дверь с треском отворилась. На пороге стояла сестра Алоиза.

— Что вы творите?

Старая гуралка медленно поднялась с лавки. Подошла к разгневанной монахине, взяла ее за плечо и, повернув лицом к выходу, легонько вытолкнула за порог. Потом заперла дверь на крючок, села на прежнее место и, снова подперев голову руками, погрузилась в апатию отчаяния.

Нам стало стыдно за свое подглядывание. Безмерно удивленные, возвращались мы в спальню — у нас перед глазами стояла фигура посрамленной воспитательницы, и наши сердца переполняло злорадство.

Я шла в последней паре вместе с Йоасей, впереди нас — Зуля и Казя.

— Давайте остановимся, — предложила я. — Смотрите, какая ночь!

Мы задержались на крыльце.

Стояла оттепель. Крыши, забор, деревья были так черны, словно на них не падало ни единого лучика света. С крыши капало. Снег лежал серый, тусклый, выщербленный. В разрывах между облаками, в дрожащих очертаниях звезд поблескивал какой-то непонятный свет. Месяц скреб своими рогульками разорванные клочья бурлящих на небе туч.

— О боже! Как прекрасно! — Йоася протянула вверх руки. — Как бы я хотела быть лунатиком!

В ответ на это Зуля, обернувшись в нашу сторону, сказала с явной меланхолией в голосе:

— Завтра воскресенье. Приближается пасха. Начинается пост…

Колокольчик исторгал тревожные звуки. Через какую-нибудь минуту в коридоре стало уже тесно. Сбегались все воспитанницы — одни прямо из подвала, в грязных рабочих передниках; другие — с кухни, подпоясанные пыльными тряпками; третьи — от корыта, с руками, разъеденными щелочью. И, наконец, прибежали одетые опрятнее других, умытые и причесанные девчата, которые заняты на работах в белошвейной мастерской.