Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год. - Олег Губенко

— Мы каждый день за Россию молимся. Не будет её — не будет и нас…

Мы видели и чувствовали искреннее отношение к нам ещё не раз. В один из дней мы поздно возвращались из центра Варны, ехали на рейсовом автобусе, и когда по ошибке чуть было не вышли на другой остановке, совершенно незнакомые люди остановили нас:

— Нет, нет, вам ещё не скоро. Мы вам скажем, когда будет Владиславово (микрорайон, где мы жили).

Откуда они знали, что нам надо именно туда — загадка…

В селе Казашко недалеко от Варны здешние старообрядцы казаки-некрасовцы разрешили нам, «никонианцам», зайти в церковь и находиться там всю службу. Казачья солидарность, вопреки нашей обрядовой разности, взяла верх.

Были удивлены мы и замешанной на явной ностальгии по недавним годам советско-болгарской дружбы уважительностью, с которой к нам отнеслись во время нашего посещения знаменитой панорамы в городе Плевен.

Музей был закрыт. Как выяснилось позже, он не отапливался, но женщины — работники музея, увидев нас, открыли залы. Казалось, они извинялись перед нами — потомками освободителей, за чьё то беспамятство:

— Сейчас сюда почти никто не ходит. Ещё несколько лет назад каждый день много экскурсий было. Теперь уже не то. Забывают историю.

Подобное отношение мы почувствовали и в Габрово в дешёвой столовой, куда зашли перекусить. Это заведение было как две капли воды похоже на наши рабочие столовые и оформлением, и прилавком-раздаткой, и характерным знакомым запахом, исходившим от вина с характерным родным названием «Плодово-ягодное». И лица посетителей были такими же, как и в любой рабочей столовой России.

Сомообслужиться нам не дали. Женщина на раздатке, увидев казаков, изучающих прилепленное к стене меню, что-то быстро прокричала в сторону кухни, откуда выпорхнули две фигуристые молодухи, которые усадили нас за стол, накрыли его белой скатертью и накормили нас от души. И ведь «от души» — это по сути…

Многие люди, встречаемые мною на болгарской земле, своим добрым искренним отношением к нам, кто-то осознанно, а кто-то и не задумываясь о высоком смысле, отдавали долг памяти тем, кто пришёл на эту землю и лёг в неё, отдав жизнь свою за свободу братьев по крови и по духу. Мы были для них не символом новой России, но сохранённой частичкой героической старины, на которую смотрели с надеждой.

Узнав, что мы приехала с Кавказа, болгары сочувственно кивали головами. Далёкая Чечня, зависшая в кураже вседозволенности и без оглядки приходящая в состояние войны, вселяла в людей тревогу даже здесь, за тысячи километров от неё. Попав в одну компанию с варненскими полицейскими, сидя за столом со стаканчиком ракии, я узнаю, что в соседний Бургас приехало двое чеченцев с неясной целью визита. По тревоге были подняты значительные силы полиции не только там, но и в Варне.

«Береженого Бог бережёт»…

Мы уехали далеко от Чечни, а она догоняла нас в виде тревоги и слухов, которые лишали покоя местных обывателей, да и нам ещё раз напоминали о наших нерешённых проблемах.

Валентин Иванович старался всегда во всех ситуациях быть невозмутимым, отшучивался, и лишь при очень сильном волнении у него дёргалась бровь. Но то, что происходило на Кавказе, да и в России в целом, ему не давало покоя даже здесь, и я видел его душевное смятение, и понимал его. Уже в Софии он довольно жёстко обрубил мои (да и свои тоже) фантазии в отношении поездки в Югославию:

— Я в Боснию не поеду… И тебе не советую. Надо домой возвращаться, скоро и у нас весело будет.

Мог ли догадываться тогда Перепелицын, что через год начнётся война, которая затянет нас в свою воронку, захлестнёт мутной волной, перевернёт мою жизнь и оборвёт его?

…Мы молча сидели в казанлыкском ресторане, я пил водку, он, поужинав, пил кофе. Каждый думал о своём. Время тянулось медленно, да мы и не торопили его — за окном в предутренней серости сеял осенний моросящий дождь. Мы ждали автобус, на котором сможем доехать до перевала, где хотели отдать долг памяти героям, павшим на болгарской земле, поклониться могилам тех, кто пролил кровь в боях на Шипке.

Смотрю на часы — пора. Расплачиваемся с официантом, и, втянув голову в плечи, окунаемся в осеннюю неуютность. Билеты куплены, мы усаживаемся в холодный автобус, сжавшись, ждём отправки. Немного теплее становится только минут через двадцать, когда автобус, заурчав двигателем, потянулся вверх по асфальтированной дороге на перевал, прощупывая фарами густой туман.

Я находился в некоем отрешённом состоянии, которое невозможно отнести к разряду настоящего. За спиной — сияющий огнями витрин, погрязший в клокочущих страстях мир, к которому принадлежу и я. Это не назовёшь прошлым, это и есть для меня настоящее. Впереди — шаг не в будущее, не в логичное неизведанное состояние ожидающей меня за горизонтом новой реальности. Впереди — шаг в прошлое, туда, где в подсознании хранится спрятанная за семью печатями информация о том, чего со мною не было, но что является родовой памятью, сотканной из дел, поступков, чувств и переживаний предков. Миг, в котором я нахожусь сейчас, это промежуточное шлюз-состояние, ожидание того, что поднявшаяся до уровня вода втянет меня в новое временное пространство.

И вода времени меня втянула…

Мы вышли из автобуса и начали подниматься по широкой лестнице, от дороги устремлённой вверх к мемориалу. Я растворялся в тумане, который мгновенно поглотил нас, оторвал от реальности современного мира, потянул вверх по лестнице в пространство давно минувшего прошлого.

Там, наверху, вынырнул из водянистой завесы знаменитый шипкинский монумент. Сверху сыпал дождь со снегом. Мой тонкий бешмет давно уже не спасал меня, и я с завистью смотрел на Валентина Ивановича, плотная черкеска которого только-только начинала впитывать влагу. Поднявшись по лестницы к монументу, я оказался вымокшим до последней нитки. «А ведь всё было тогда, в ту войну, примерно так», — подумал я, а озноб всё больше начинал пробивать меня. Уловил мою мысль и Перепелицын:

— Так понятнее, что наши солдаты здесь перенесли…

Мы шли в тумане и натыкались на пушки и надгробные кресты. Останавливаемся, читаем надписи, крестимся…

Велика сила русского солдата, когда он, взявший в руки оружие, защищает свою Отчизну, свой родной дом. Вдвойне велик его подвиг, когда он, не взирая на трудности, вдалеке от границ России выполняет миссию освободителя, не жалея своей жизни во имя жизни ближнего. Сложновато примерить их рубашку на свои плечи, душа была у тех людей пошире, веры побольше, оттого и натура их необъятна, не окинуть её современным взором, не понять всей глубины. Но мы помним, и из этого «помним» черпаем свои силы, поддерживая свою жизнь живительной водой неиссякаемого источника памяти…

Мы пробыли наверху около получаса, и когда наши глаза встретились, мы поняли друг друга без слов. Вода уже не впитывалась в одежду, она стекала по ней ледяными струйками, и зубы у меня начинали непроизвольно выстукивать морзянку.

По лестнице мы бежали вниз наперегонки, но это только немного согрело меня. Переведя дух уже на дороге, я спросил:

— В какую сторону идём?

Перепелицын махнул в сторону Габрово:

— В Казанлыке мы уже были.

Понять перспективу нашего движения было невозможно, густой туман не давал разглядеть окружающую местность более чем на десять шагов. Дорога была пуста, движения в связи со столь ранним временем не было, и когда перед нами начал вырисовываться силуэт придорожной харчевни, мы испытали необычайный прилив счастья, похожего на тот, что испытывали матросы, привязанные к мачте и увидевшие на горизонте землю обетованную.

Харчевня была пуста, за стойкой — заспанный бармен, но наше счастье удвоилось — здесь было жарко! Мы застыли посреди заведения подобно истуканам, не зная, что нам предпринять дальше, и уже через несколько секунд вокруг нас образовалась большая лужа от стекающей воды. Бармен вывел нас из транса, вытянул на середину харчевни «козёл» — самодельный электрический обогреватель, и жестом показал нам, что мы можем возле него сушиться.

Это было истинное счастье! Мы сдвинули вокруг «козла» стулья и развесили на спинках наши вещи — черкеску, папахи и бешметы. Сапоги, после недолгого раздумья, были сняты и поставлены рядом с прибором, оскалившимся раскалённой докрасна спиралью.

Каждый из нас представлял собой живописное зрелище: босой, в мокрых штанах с лампасами, в тельняшке, поверх которой повязан наборный кавказский пояс с кинжалом.

Спрашиваю у Перепелицына:

— Тебе заказать что-нибудь?

— Я ещё не проголодался. Попроси у него кипятка, я кофе попью.

Вещи начали паровать, наполнив харчевню специфическим запахом казармы. Мы располагаемся за столиком, я взял двести граммов водки и гамбургер, Валентин Иванович развязал солдатский вещмешок, с которым он никогда не расставался в дороге, достал НЗ — банку с кофе, банку с сахаром, ложку и большую алюминиевую кружку ёмкостью не менее литра. Бармен принёс кипяток, и наш маленький мирок стал так уютен и мил, что хотелось петь от радости.