В аду места не было - Дживан Аристакесян

Мы всё поняли и ушли в свои дома. Был ещё слышен стук барабана Егии.

– Йа Аллах у Аллах, Мухаммед расуаллах («Аллах един, и Мухаммед – пророк его» – Прим. перев.), – они хохотали.

Егиа плакал, село было в трауре.

В то лето было полное солнечное затмение. Очень хорошо помню. Мы работали. И вдруг всё оставили. Нас собрали в одном месте, принесли Священное Писание, стали звонить по-церковному (у нас вместо колокола был большой диск с медной колотушкой). Поутру в селе опять горе – вошли зардиане, Матоса из рода Магакян избивают, бьют до смерти.

– Скажи, где твой сын! Почему его нет в деревне, почему сбежал от службы родине? Сейчас спалим твой дом, и тебя в пекло закинем. Трава уже готова – кричат, бьют беднягу, обкладывают его дом травой.

Дедушка Лусен – младший брат моего Тацу – бежит, подходит, показывает турку серебро, говорит: «У Матоса нет ничего, поле, хозяйство без присмотра остались». Курами, петушками, овцами еле-еле задабривает, ручается, что Мисак, сын старого Матоса, хороший плотник. А теперь он в Ерзнке, или в стороне Сваза. Пусть даст время, чтобы его вызвали.

Дедушка Лусен – уполномоченный армян деревни. Мьюдурлик силой взвалил эту ответственность на его плечи, чтобы в случае сомнительных или антиправительственных ситуаций Лусен отвечал своей головой.

– У нас что, жечь нечего? – говорит турок, поглаживая усы, – у стольких армян дома разрушили, вон бревна лежат на открытом воздухе, в руинах.

– Да, чауш11 эфенди, позову, приедет, исправит, – говорит Матос, съёжившийся в горстку костей.

– Я сотник, не чауш, учись отличать. – Он ударил его.

– Юз-ба-ши эфенди, проголодаетесь, добро пожаловать на нашу трапезу.

Дедушка Лусен пытается уладить дело, и всё кончается тем, что уводят его младшего сына, Цатура. Как увели, так и не слышали мы о нём больше ничего. Но есть же судьба. Как бы то ни было, взяли у дедушки Лусена печатку с пальца, как заверение в том, то через два месяца вернётся в Каракулах плотник Мисак.

Я не хочу спешить в этот проклятый чёрный день. Пусть этот отрывок детства подольше побудет у меня перед глазами. Куда спешить – на бойню? К ятагану турка с адской душой? Нет, не хочу идти дальше – там пропасть для моего народа. Там я в Армении, там наш дом, наша земля, наша страна.

По ту сторону этой горы течет поток крови

Этот день был днём из дней для нашего села (для всего моего народа). С чёрным занавесом или белым – не знаю.

На месте святого креста на большой гореСвободная земля нам оплот;Вол и нож вместе.На славу невесты, хранящей тонир,Станем пахарями и сохранимБлагословение лавашаВ нашем очагеГо-го-го.

Не помню год, говорят, это был 1915-й. Но хорошо помню: дядя Назар пахал поле Аверхана. Торгом был с отцом, помогал ему, сидя на воле.

– Но-но! Вол, тащи свою ношу, помогай моему отцу…

Значит, и мы были там. Вместе с Мадатом собирали траву с раскрытых свежих откосов. Гоняли чёрных дятлов. Раскрывали мы руки, пытаясь поймать их, а они улетали и садились на другой камень. Как ловко они клевали червей! Мы мыли собранную траву и ели. Давали поесть и дяде с Торгомом.

Что случилось в воздухе? Мы ничего и не слышали. Дядя оставил соху, приник ухом к земле:

– Нет, не едет, опоздают.

– Кто, кто опоздает?

Звуки русской артиллерии…

– Должны занять Эрзрум, придут сюда.

– Когда придут? Не знаю. Господи, приблизи день нашего освобождения!..

– Но-но, – кричал Торгом волам!

– Кричи, Торгом, сынок! Чтоб твой голос стал зерном…

Кричало поле, дядя Назар…

Но-но! Паши, пахарь!Твоё колено праведней души.Идешь туда-сюда, мой вол.Пусть на следах твоих поднимется пшеница,Пусть морем взойдет армянская пшеница,Пусть затмится коготь врагаОт света твоего лба.

– Мадат, – кричу я.

– Я знаю, у горы Ухт наше поле. Вот видишь, наши деревья виднеются.

Я сказал:

– Мадат, по высохшей полосе человек спускается, видишь?

Мадат увидел и крикнул:

– Отец, отец, по горе Ухт спускается человек, сюда идет.

– Человек? Вряд ли дойдёт… уже вечер. Едва ли до деревни доберётся.

Ах, Мадат. Вот бы этот человек шёл-шёл, и никогда не доходил бы до места, вот бы этот вечер никогда не кончался…

Дядя крикнул:

– Торгом, поскорее заканчивай, пойдем. Уже темнеет, я вижу, го, мой ягненок, го!

А Мадат всё время смотрел на того человека.

– Смотри, одинокий человек, что спускался по горе Ухт, дошёл до верхнего края нашего поля.

– Как будто бы он свою трость воткнул прямо в сердце небо, встал на дороге и руками машет…

– Эй ты, чей сын, осёл-армянин, для кого ты пашешь и сеешь?

– Не эта ли дорога ведет в Хзри?

– Да, эта, эта, – ответил дядя. – Хнзри. – Го, стой, Торгом.

– Цо12, этой ночью хотят напасть на вашу деревню. Цо, поубивают вас, армян, старых, молодых, всех должны уничтожить. Цо, оставь всё, беги в село, спаси хотя бы этих детей…

Дядя выронил из рук рогаль, и он упал в овраг…

– Что ты говоришь, Божий человек, о чём ты бредишь? Кто ты, добрый или злой призрак? Явишься ли мне вблизи? Исчезни, призрак!

– Я не призрак, оторопевший армянин, я курд. По ту сторону этой горы течет поток крови. Я к вам спешу. О горе, о чёрном горе предупреждаю вас… Весь район Байбурд согнали, вырезают, уничтожают вас, армян… Иди в деревню, быстро, скажи всем… Этой ночью вырежут вас всех, никого не пощадят, всех, каждого… хоть детей спасите.

– Торгом, ягненок, я пойду в деревню, – испуганно позвал дядя. – Если можешь, распряги буйволов, не сможешь, ребят позови… Я пойду в деревню… я пойду в деревню…

Потрясенный, обезумевший, спотыкаясь и падая, с криком «егей», он побежал к деревне. Вскоре скрылся из поля нашего зрения… Так и скрылся… навсегда. Мы не смогли развязать буйволов, Торгом остался с пустыми руками. Он искал своими большими глазами человека, возвестившего нам о горе. Не было его, он, как призрак, скрылся из виду. Вдруг все мы трое разом стали кричать, плача:

– Курд… человек. Где ты, куда ты пропал?

Но стояла тишина, тишина, даже птиц не было слышно. Мадат посмотрел на Торгома.

– Торгом, буйволы остались. И рогаль пропал, жалко их.

– Замолчи. Вот, прут есть и хлыст. Пойдём в деревню, пойдём в деревню – повторял Торгом, и мы бежали за ним в деревню, отбивая пятки. Не было ни курда, ни дяди. Добежали до холма, стоявшего перед домами. Деревня почернела: люди, звери – всё смешалось. Село превратилось в кричащую, вопящую кучу. Торгом заплакал, и мы вместе с ним. Добежали до наших домов, это были первые дома в деревне. Обняли нас родные, приласкали, отпустили. Дед окаменел. Собрались вокруг него. Ошарашенные смотрели то туда, то сюда, и молчали… Один ждал слова другого. Что делать? Женщины причитали, теряли сознание. Мужчины, вздыхая, смотрели друг на друга.

– Все дороги в горах заняли, идут сюда. Что делать?

– Турецкий сброд, вооружённый клинками, с войском, с военной полицией, во главе с жандармом должен уничтожить нас. Этой ночью.

Тьма настигала… Скот бодался, ломал двери загонов, мычал, всем было не до скота, он был предоставлен сам себе. Нет хозяина ягнятам, телятам. Невозможно было что-то решить. Сумерки окончательно превратились в тьму. Каждый оставался при своем горе.

Как это вышло, не знаю, но я, Торгом, Мадат, маленький Саркис и крошечный младенец оказались вместе с женой моего дяди Назара – мамой Армазан в коптильне али Османа. Дед уговорил его спасти хотя бы только детей. Сначала он испугался, отказал. Но, немного погодя, послал весть о согласии с очень двойственным и не внушающим доверие обещанием о том, что не может дать рекомендацию об освобождении, так как всякий, спасший армянина, считается предателем Ислама, и должен быть казнен. Тем не менее, на одну ночь он уступает просьбе моего деда, тем более что его собственные сыновья, и рыцарь чести, брат Гайдар просили того же.

Я до этого слышал, что на днях некий знающий и деловой курд, будучи в очень близких дружеских отношениях с моим дедом, рассказал ему такое, во что мой дед не мог поверить. Он сказал, что всех армян уничтожат, и предложил, отказавшись от дома, хозяйства и имущества, передать всё это ему или другому курду, и всем домом и родом освободиться от грядущего несчастья. Что если мой дед согласится, то он поможет нашему роду, перевезёт нас в Дерсим. Турку там нечего делать – там независимые курды. Несмотря на такое это ясное изложение ситуации, у моего деда не хватило сил оторваться от отчего дома. Тем более, что казалось невероятным, чтобы человека уничтожили на его собственной Родине. Такая несказанная дьявольщина! Ведь существуют мир, люди, государство, нации…