Богобоязненный - Дэн Джейкобсон

Находясь на равнине, Коб испытывал ужас — ничего больше в его сне как будто «не происходило», поэтому он всячески силился положить конец этому ужасу, для этого он мог сделать только одно — проснуться. И он боролся, чтобы проснуться, и сознавал это даже тогда, когда еще видел этот сон, но то, как он боролся, осталось для него тайной.

Пробуждение принесло несказанное облегчение, переплетчик Коб, бывший переплетчик, бывший печатник, никто другой, лежал в собственной кровати в собственной спальне, а не невесть где. Лампа, которую он не загасил, отходя ко сну, все еще горела, а вот окно заполнял темно-синий свет. Значит, скоро рассвет. Значит, нечего бояться или стыдиться.

Отчужденно и в то же самое время с горестным чувством узнавания, совсем непохожим на его ночной кошмар, однако еще более страшным оттого, что теперь он не спал, Коб вспомнил сцену, свидетелем которой стал во времена Смуты. То был совсем не сон, а воспоминание, вернувшееся многие десятилетия спустя. Он был тогда один, шел пешком где-то за городом, вдоль тропы между двумя живыми изгородями, и вдруг услыхал странные для такого безлюдного места звуки. Потом через просвет в зарослях увидел поле — оно было заполнено христоверами. Это небольшое поле ничуть не походило на равнину, привидевшуюся во сне, вокруг него рос невысокий кустарник. Столы там не стояли, писцы за ними не сидели, дело происходило днем, а не вечером, в вёдро, не в дождь. Люди тоже не напоминали тех, что ему приснились: они не двигались, молчали, сидели либо в изнеможении лежали там, где упали в траве. Тишину нарушал только плач ребятишек. Это и был неожиданный, поразившим его звук.

Коб не представлял, давно ли эти люди там находятся, откуда они прибыли и куда направляются. Он знал одно: задавать подобные вопросы не стоит ни людям в поле, ни кому другому, кто встретится на пути. И заспешил дальше.

Факт оставался фактом: Коб никогда не испытывал вражды по отношению к христоверам, ни в былые, так называемые обильные, ни в худые годы, когда они встречались повсюду. Он никогда не считал их опасными и не испытывал к ним отвращения. Он никогда не верил россказням, которые с удовольствием распространяли люди о христоверах: о якобы насылаемых ими болезнях, об их каннибальских пиршествах, о планах установить свою власть над миром (с помощью темных сил, находившихся у них в подчинении) — много тогда всякой чепухи болтали. И не только тогда, но и сейчас, судя по тому, что болтала Элизабет. Даже в то время, когда христоверов преследовали и его бывший друг Малахи ходил по стране, проповедуя против них не менее свирепо, чем против тех, кто не рвался в бой с иноверцами, даже тогда Коб следовал правилу: живи и дай жить другим. Не в его характере было судить о людях дурно только потому, что их обычаи отличаются от твоих, а их верований ты не разделяешь. И вообще, что касается религии: в его родном Нидеринге немало было народу, подобно ему верующему в Бога без особого рвения.

Что же теперь от него хотят? Почему его преследуют тени христоверов: днем — их дети, ночью — метущаяся толпа, чуть ли не весь их народ?

Минуло несколько дней или недель, сколько — Коб не знал. Точно об этом времени Коб помнил только одно: он тогда снова упал. Еще один «несчастный случай».

Произошло это сразу после того, как он вернулся в дом, удачно облегчившись на дворе. (Удачный исход в таком деликатном деле перестал быть чем-то само собой разумеющимся.) Итак, утром он находился на первом этаже, один. Поставил ногу на первую ступеньку лестницы — и тут без всякого предупреждения — весь дом, казалось, встал на дыбы за его спиной. Черный, огромных размеров домина с оглушающим грохотом опустился на его голову, как гигантский колпак из дерева и известки, закрыв собой все вокруг.

Сознание, прежде чем покинуть Коба, ухватило одну мысль: вот, стало быть, как это происходит? — подразумевая под словом «это» конец всему. Конец.

Некоторое время спустя он понял, что его глаза открыты. Он смотрел вверх. А сверху его разглядывали двое детей. Трудно представить себе что-то более непохожее на с грохотом обрушившуюся на него тьму, чем нежные и полные заботы лица этих детей. Было очевидно: дети тревожились не только за себя, но и за него, они смотрели на него так же горестно, как смотрели бы соседские дети из плоти и крови, загляни они к нему и застав хозяина в постели.

Он испытал чуть ли не удовольствие от своей беспомощности и еще от того, что ему не в чем себя винить, ведь он не желал их пугать, все произошло помимо его воли. Однако в это приятное чувство вкралась толика разочарования. Выходило, что это еще не конец. Значит, снова предстоит пережить все сполна — в зависимости от того, как далеко уведет его сознание, а затем и за его пределами.

Именно в ту минуту, когда он глядел вверх, удивляясь, что видит эту пару, а значит, все еще на этом свете оно и случилось: он понял, кто эти дети.

Открытием это не стало, ведь все было точно так же, как минуту-другую назад, когда он обнаружил, что глаза его открыты, но, когда он их открыл, не помнит. Настолько просто все произошло, настолько естественно.

Затем, через несколько часов или минут — кто знает, — над ним склонилось совсем иное лицо. Морщинистое, женское, смуглое, он сразу узнал ее, но по имени назвать не смог. Хотел рассказать ей о детях, которые были тут чуть раньше, о том, как он их узнал. Не хватило сил. Может, подумалось ему, повести рукой эдак, тогда меня поймут. Повел рукой — это ему удалось, но поняли его или нет, осталось не ясно.

Затем появилась другая женщина. Имя, которое она носила, он вспомнил сразу и тут же произнес его или решил, что произнес.

Губы женщины задрожали, глаза наполнились слезами.

— Отец, — услышал он ее голос.

Значит, это его дочь… Пока он размышлял о том, насколько это неожиданно, и еще о том, как так случилось, что он больше не валяется на полу, а покоится на простынях, под одеялом, женщина ушла, и снова все погрузилось во тьму.

Дальше Коб оказался за письменным столом, кое-как одетый и более или менее в форме. Удивительно, что он так быстро умудрился сесть за работу, учитывая, какой перенес удар. Но быстро или медленно он выздоравливал, не знал. Зато был совершенно уверен, что в этот период имела место встреча, вернее, разговор с дочерью.

Речь шла о детях. Он сказал ей, что видел детей, и спросил, где они теперь. Она с готовностью ответила: «Они дома».

— Дома? Ты знаешь, где они живут?

Ее взгляд сделался подозрительным.

— Разумеется, знаю. Они сейчас дома с Шемом.

— С Шемом?

— Ну да. Он смотрит за ними в мое отсутствие.

— Он их отец?

Над Кобом завис ее недоверчиво-колкий взгляд.

— Естественно, он их отец. Ты это знаешь.

— Они такие милые, эти дети, — сказал он. — Как их зовут?

— Браам, Тирца и Франке.

— Их разве трое?

— Конечно!

— Странно, что я никогда не видел их втроем. Всегда только вдвоем, мальчика и девочку. Я видел только двоих.

— Отец! Что ты такое говоришь? Ты всегда видишь их вместе, всех троих.

— Нет, только двоих. Они еще одеты не по-нашему, а как христоверы.

— Одеты как христоверы? Мои дети? Да что… — Она замолчала, не договорив и подыскивая слово помягче. — Какая глупость!

Очевидно, дочь говорила правду, или то, что принимала за правду.

— Браам, Тирца и Франке — твои внуки, — сказала она, будто выговаривала ученику за невыученный урок. — Я их мать. Тебе это известно… Думаю, тебе следует отдохнуть, отец. У тебя мысли немного путаются, я понимаю. Поспи, полегчает.

— Может, и полегчает.

Покорность Коба удивила дочь. Вообще-то он хотел выпроводить ее из комнаты, чтобы обдумать то, что услышал. Она — его дочь, что безусловно, хотя трудно признать в этой немолодой измотанной женщине, насупленной, со скорбным взглядом ту маленькую девочку, его дочь. Та, дочь, которую он помнил маленькой, с узенькими плечиками и пухлыми бледными щечками, всегда хотела держать его за руку, когда они шли по улице. Возможно ли, что та девочка и эта женщина — одно и то же лицо?

По крайней мере, дети, о которых она говорила, — уж точно не те, что наведываются к нему.

Он закрыл глаза и сделал вид, что уснул, как она велела, точно он послушное дитя, а она его мать. Он слышал шелест ее платья, пока она что-то прибирала в темноте. Этот знакомый звук успокаивал, напоминая Кобу о жене. Однако он не сразу сообразил, где она, его жена, теперь. Потом дверь затворили, и он остался один. Вскоре Коб услыхал, как закрылась и входная дверь. Тогда он выбрался из постели и спустился вниз с намерением посидеть за письменным столом.

Пока он спускался по лестнице, обнаружилась новая напасть. Левая рука и левая нога казались чужими, еще более неповоротливыми, чем прежде. Когда он хотел привести их в действие, они подчинялись далеко не сразу. Вне зависимости от того, что требовалось: идти, вытянуться, перевернуть страницу, поднять палец, — всякий раз ему приходилось дожидаться, пока конечности начнут двигаться. Тело перестало ему повиноваться, и тут он впервые в жизни обнаружил, что раньше принимал безотказную работу своего организма как должное.