В центре ГУМа, у фонтана... - Светлана Яковлевна Возлинская

— Отпустите меня сегодня пораньше, сэр, — попросил Джексон. — Неделю сантехника караулил. Вроде на сегодня договорился.

Президент просьбе внял и отпустил.

Сантехник, однако, оказался не джентльменом. Пришел на два часа позже обещанного, и к тому же от него сильно разило виски.

— Прокладка у вас полетела, папаша, — сказал он, покопавшись в ванной. — Новую надо ставить. Цена наша обычная, сами знаете, пять долларов, но зато поставлю импортную, советскую. Износа ей не будет!

После его ухода мистер Джексон включил телевизор, посмотрел программы «Сельский уик-энд» и «А ну-ка, герлз!» и лег спать.

Под окном шумела пьяная мафия.

СТО СЛОВ

Селиванов прочел в вечерней газете, что у некоего гражданина живет попугай Веня, который знает тысячу слов. Селиванов покрутил головой и позвал жену Машу.

— Маша, тут пишут, что попугай тысячу слов знает, — сказал он.

— Мало ли чего не напишут… — пожала плечами Маша.

— Да ты сама-то небось столько слов не знаешь! — обиделся Селиванов.

— Это почему же? — равнодушно спросила Маша, переставляя хрустальную вазу с серванта на середину стола.

— А вот не знаю почему. Родилась, наверное, такая! — сердито сказал Селиванов и позвал сына-семиклассника.

— Юрка! А наша мама и тыщи слов не знает!

— Ну да! — так же равнодушно отозвался Юрка. — Чего это она так?

— Да откуда ты знаешь, сколько я знаю, а сколько нет! — поджала губы задетая за живое Маша.

— А давай проверим! — воскликнул Селиванов. — Будем все твои слова записывать, потом подсчитаем, сколько всего будет…

— Ты свои записывай, — сказала Маша.

— И свои запишу, не беспокойся, — язвительно отвечал Селиванов. — Юрка, ты вот тут на двери палочки карандашом черти. Потом сплюсуешь.

— Угу, — сказал Юрка и сбегал за карандашом.

Минуту сидели, не зная, что сказать.

— Начинай, Маш, — сказал Селиванов.

— Чего начинать-то? — посмотрела на него жена.

— Ну чего ты обычно говоришь-то? — предложил Селиванов. — То и говори…

— Ну… Включи телевизор… — нехотя сказала Маша, и Юрка немедленно начертил карандашом палочку на дверях.

Включили телевизор. Стали смотреть. Во время передачи Селиванов трижды крикнул на вратаря «Козел!», и Юрка спросил, как это слово записывать, как одно или как три.

— А вот я тебе сейчас покажу «как сколько», — привстал Селиванов, и Юрка что-то изобразил на двери. После хоккея показали «Театральные встречи», и говорить стало не о чем. Спектаклей этих, про которые там рассказывали, Селиванов не видел, так что сказал только одно слово: «Мура!», выключил телевизор и лег спать.

На другой день было воскресенье, и Селиванов пошел с другом Арканей пить пиво. За пивом он, как всегда, произносил одни и те же слова, только склонял по-разному и подумал, что Юрке надо сообщить, что за пивом произнес он десять слов. Правда, при этом он слегка удивился, потому что считал, что беседа прошла очень содержательно. После пива дома эксперимент продолжался. Мать, оказывается, за это время произнесла только пять слов. «Убери свою комнату!» — это сыну. И «Дрянь паршивая!»— имея в виду кошку. Когда Селиванов пришел, она спросила: «Есть будешь?» и «Завтра премию давать будут?». Потом опять включили телевизор. Шла седьмая серия фильма «Барс убивает по четвергам». Серию смотрели молча, потому что разговоров во время серий оба не любили. Потом легли спать.

В конце недели Юрка подвел итоги.

— Мама за неделю произнесла восемьдесят слов, из них тридцать, уже бывших в употреблении. Итого — пятьдесят.

— А ты откуда знаешь? — спросила рассерженная мама.

— А я на бумажке их записывал, — объяснил Юрка.

— А я? — спросил Селиванов.

— А ты семьдесят. Из них двадцать одинаковых…

— Это что ж выходит, мы всего сто слов знаем? — спросил хмуро Селиванов.

— Угу, — сказал Юрка и скрылся в своей комнате…

ПОЙТЕ ХОРОМ!

Есть у меня один знакомый. Странный человек. Он плачет, когда слушает Шопена. И с женой у него что-то. И рассказы не печатают. Неудачник.

Я все время хочу его понять. Я хожу вместе с ним на концерты, сижу рядом. Я смотрю на него, а у него в глазах слезы. Наверное, он вспоминает про жену и про то, что рассказы не печатают. Потому что он неудачник и простофиля. Он тихо говорит «нет», когда нужно во всю глотку орать «да». Но зато когда нужно промолчать, он вообще рта не закроет. Чудак.

И к тому же он вечно недоволен своей работой. Что-то он чертит и конструирует, а ему кажется «не то». Потом он переделывает, и все равно ему мерещится, что не так. Подумать только! Быть недовольным своей работой! Да как же это можно? Вот я, например, пою в хоре. Вы слышали этот хор, человек так на триста коллектив. Мое место в одиннадцатом ряду, в самой середине. У меня замечательная работа. Дай бог каждому. Мне не нужно подбирать репертуар и искать свое лицо. Потому что у нас один репертуар и одно лицо на триста человек.

И вообще я не понимаю, зачем петь одному? Зачем мучиться, плохо спать ночами, пить с горя, зачем все эти лихорадки, если можно петь в хоре? А?

Когда сфальшивит один певец, это заметят все: и публика, и пресса, и худсовет. А я в своем одиннадцатом ряду какого угодно петуха могу дать. Только сосед и услышит. А он — свой парень.

И замечаний мне никто не делает. Просто не успевают. Пока до нашего ряда дирижер доберется — нас уже нету. На гастроли уехали. И вообще пускай первые ряды и горят на работе. По телевизору их крупным планом показывают. И на концертах зритель их больше любит. Уставится в них и аплодирует. А на наши ряды головы никто не поднимет.

Мне вот друзья говорят: ты же умел когда-то один. А я и сейчас один. Нравится песня — пою вместе со всем нашим хором. А не нравится — я ее нипочем петь не стану. Буду стоять и просто рот открывать. Как поют под фонограмму, видали? Так что дудки! Если репертуар мне не нравится — меня петь не заставишь…