История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - Джованни Казанова

Я не мог помешать себе погрузиться в свои мысли и почувствовать себя счастливым. Превосходное здоровье в цветущем возрасте, без малейших обязанностей, без всякой нужды задумываться о будущем, поскольку имел много денег, не зависящий ни от кого, счастливый в игре и, по преимуществу, добивавшийся женщин, которые меня интересовали, я имел полное право говорить себе: «Будь счастлив!»

Я заснул, думая о девушке, которая меня так поразила в концерте. Уверенный в том, что познакомлюсь с ней, я любопытствовал, что же из этого будет. Она была умна и бедна, а я умен и богат: она не должна была отвергнуть мою дружбу. Назавтра, в восемь часов, я увидел, что моя дверь открылась, и одна из дочерей консьержа, принесшая мой шоколад, сказала, что Ледюк почувствовал лихорадку, и что ее кузина пошла отнести ему бульону в постель. Я нашел, что мой шоколад приготовлен отлично, спросил ее имя, она ответила, что ее зовут Роза, а ее сестру Манон, и та появилась с моей отутюженной рубашкой. Я поблагодарил ее и сказал, что она должна заботиться только о глажке кружевных рубашек. Славная Манон сказала, краснея, что причесывала своего отца, а Роза сказала, смеясь, что она его и брила.

— Итак, — ответил я, — вы обе будете проявлять ко мне ту же заботу вплоть до выздоровления Ледюка.

Любопытствуя посмотреть, как меня будет брить эта девочка, я побыстрей поднялся, в то время как она отправилась за горячей водой. Манон выставила на моем туалетном столике пудру, помаду и все то, что может ей понадобиться. Роза вернулась, и, после того, как она превосходно справилась с делом, я вознаградил ее усилия, подставив ей свое побритое и умытое лицо — она не могла оказаться более умелой. Она меня не поняла; я сказал ей серьезным, но нежным тоном, что она меня оскорбит, если немедленно не поцелует. Она уклонилась с тонкой улыбкой, сказав, что это не модно в Гренобле; я настаивал; я сказал, что она меня больше не будет брить; Вошел ее отец с картой меню, он слышал диалог и сказал, что это модно в Париже, что она его также целует после бритья и должна быть такой же вежливой со мной, как и с ним. После этого она поцеловала меня с покорным видом, заставившим рассмеяться Розу.

— Твоя очередь настанет, — сказал он ей, — когда ты уберешь его волосы.

Это был верный способ заставить меня усомниться на его счет, но это было излишне, я считал его порядочным человеком, и видел, что он ушел от меня весьма довольным. Я установил ему на будущее фиксированную цену за день, не желая иметь заботу изучать счет каждый раз.

Манон меня причесала так же хорошо, как моя бывшая гувернантка, которую я вспоминал каждый раз с удовольствием, и затем поцеловала, показав себя менее стеснительной, чем сестра. Я многого ожидал от обеих. Они вышли, когда увидели, что пришел банкир, заявивший, что принес мне четыре сотни луи.

Этот банкир, молодой человек, сказал, отсчитав мне сумму, что, поселившись в этом доме, я должен почитать себя счастливым.

— Разумеется, — ответил я, — потому что эти две сестры очаровательны.

— И их кузина еще более хороша. Они умны.

— И я полагаю их вполне самостоятельными.

— У их отца две тысячи ливров ренты; они станут женами торговцев и они смогут выбирать.

После его отъезда я спустился, любопытствуя увидеть кузину. Вижу консьержа, спрашиваю, где комната Ледюка, и он показывает мне дверь. Я захожу и вижу его в постели, в комнатном платье, с книгой в руке и с лицом, не похожим на лицо больного.

— Как ты?

— Ничего. Я заболел вчера, когда увидел этих трех принцесс, которые стоили гувернантки из Золотурна, той, что не захотела, чтобы я ее поцеловал. Меня, однако, заставляют слишком долго ждать бульона.

— Месье Ледюк, ты наглец.

— Вы хотите, чтобы я выздоровел?

— Я хотел бы, чтобы эта комедия закончилась, потому что она меня утомляет.

Я вижу, появляется бульон, принесенный кузиной. Я нахожу, что банкир был прав. Я отмечаю, что, обслуживая Ледюка, она выглядела хозяйкой, в то время как мой испанец имел вид обычный.

— Я буду обедать в постели, — говорит он ей.

— Вас обслужат.

Она вышла.

— Она строит из себя принцессу, — говорит он мне, — но она мне таковой не кажется. Вы находите ее хорошенькой, не правда ли?

— Я нахожу тебя дерзким. Ты обезьянничаешь, и ты мне не нравишься. Вставай и иди прислуживать мне за столом. Потом ты поешь один, и тебе окажут уважение; Но ты не ляжешь больше в этой комнате. Консьерж укажет тебе, где будет твоя кровать.

Встретив эту кузину по выходе, я сказал ей, что завидую чести, которую она оказывает моему слуге, и прошу ее больше не беспокоиться. После чего говорю консьержу, чтобы он уложил того в кабинете, куда я мог бы звонить ему ночью, если мне он понадобится. Затем я пошел писать, вплоть до прихода Валенглара.

Я встретил его, обняв и поблагодарив за то, что он поселил меня, как я того хотел. Он сказал, что зашел, чтобы нам пойти нанести визит даме, которой он меня представил. Она была женой адвоката по имени Морен и тетей девицы, которая меня интересует; как он ее попросил, и как ему обещали, за ней было послано, и она должна была провести с ней весь день.

Превосходно поев, мы направились к м-м Морен, которая встретила меня с парижской непринужденностью. Она была матерью семерых детей, которых мне представила. Ее старшая дочь, которой было двенадцать лет и которая не была ни красивой, ни дурнушкой, показалась мне четырнадцатилетней, о чем я ей и сказал. Она пошла за книжкой, в которой показала мне записанными год, день, час и минуту ее рождения. Видя такую точность, я спросил у нее, составляли ли ее гороскоп; она ответила, что не нашлось никого, кто мог бы доставить ей это удовольствие. Я заметил, что это никогда не поздно; и Бог знает зачем захотел добавить, что я — тот, кто ей его доставит.

В этот миг вошел Морен, она его мне представила и после обычных вежливостей вернулась к вопросу о гороскопе. Этот человек разумно заметил, что астрология это либо наука, либо ошибка, по крайней мере вызывающая большое сомнение, как он уже давно убедился, но что в конце концов он от нее отказался, довольствуясь несомненными истинами, которые дает астрономия. Валенглар, который понимал в астрологии, дал ему бой; тем временем я скопировал дату рождения м-ль Морен. Ее отец улыбался, целуя ее в голову, и я видел, о чем он думает; но я был весьма далек от мысли его опровергать. Я решил в этот день быть астрологом.

Но вот вошла прекрасная мадемуазель, и ее тетушка обозначила подарок именем Роман-Купье, дочери своей сестры. Она немедленно поведала всем о горячем желании с ней познакомиться, которое она внушила мне в концерте. Та ответила только тем, что покраснела, отдав мне прекрасный реверанс и опустив черные глаза, прекрасней которых я не припомню, чтобы видел. Ей было семнадцать лет, у нее была очень белая кожа, волосы черные, с очень небольшим количеством пудры, интересный рост, превосходные зубы, и на устах грациозная улыбка, скромная и одновременно любезная.