Казачка - Николай Сухов

— Бегайте одни, светло! — крикнул Федор, когда ребята показались на улице, и, весело посвистывая, зашагал домой.

Он не слыхал, как у ворот Абанкиных перекликались и хохотали подростки.

IV

После того как отец так сдержанно отнесся к разговору о сватовстве, Федор докучать ему не стал. За весь мясоед ни разу больше не напомнил, будто и речи о том не было. Старик, казалось, тоже забыл об этом разговоре, хотя и обещал повстречать Андрея Ивановича — Надиного отца, закинуть удочку.

Не докучал Федор отцу не потому, конечно, что перестал о женитьбе думать. Совсем напротив: Надя была к нему ласкова, а за последнее время особенно, и его мысль о женитьбе с каждым днем зрела. Но для него ясно теперь стало — хоть и не было оттого легче, — что разговоры со стариками ни к чему не приведут. По правде сказать, он и сам опасался, что, как только Андрей Иванович услышит об их затее, тут же рассвирепеет и заорет. Повадки старика Морозова Федору отлично были известны, хотя отец и упрекнул его, что он не знает этого «Милушку».

О том, что года через полтора его, Федора, заберут на службу и, если не замирятся, — прямо в пекло войны, он не забывал ни на минуту. И нельзя было забыть — слишком часто ему напоминали о войне. Напоминали пустые, болтающиеся по ветру рукава мундиров и деревяшки вместо ног, на которых возвращались казаки с фронта. Знал Федор и о том, что за время мясоеда было всего лишь две-три свадьбы, стыдливо-тихих и незаметных. Это вместо тех десятков до войны, когда в свадебные сезоны от буйных гульбищ хутор стонал пьяным стоном. Но что пуще всего помнил Федор — так это то, что, если он не женится до службы, Нади не видать ему, как своего затылка. Не потому, понятно, что Надя не захочет ждать его — в этом на нее он смело мог бы понадеяться. Но Андрей Иванович не будет самим собой, если не отдаст ее первому же, с капитальцем, жениху. И покорная, робкая по натуре Надя, какой знал ее Федор, не осмелится перечить отцу. Да хоть и осмелится — толку будет мало.

Прошлой осенью она едва отделалась от жениха с Черной речки, о котором при разговоре упоминал Матвей Семенович. Только дело обстояло не так, как о том поведал старик, будто Андрей Иванович отказал жениху. Напротив, тот совсем уж было расчищал усы на свадьбу. Ведь жених сулил ему златые горы — вечный участок, паровая мельница что-нибудь да значат! Надя слезно умолила Пашку отвадить жениха от двора — Андрей Иванович просватал, даже не спрося ее согласия. Когда захмелевшие сваты уже хлопали по рукам и собирались помолиться за счастье молодых, Пашка тайно от отца кивнул жениху и вывел его на крыльцо. С глазу на глаз он шепнул ему что-то такое, отчего у рябоватого и горбоносого жениха — на две головы выше Пашки — зрачки вдруг заходили кругом. У него сразу же заболела голова, заломила поясница, и он вместе с родней, отказавшись от чая, заторопился восвояси. А после прослышали, к огорчению Андрея Ивановича, что будто бы он раздумал жениться.

Если о сватовстве Федор больше не затевал с отцом разговора, то старик, в свою очередь, всячески избегал напоминать про данное обещание. Он, собственно, и обещал-то просто потому, чтобы как-нибудь успокоить парня. Не может же он, в самом деле, потакать ему во всякой блажи. Раза два за это время он встречал Андрея Ивановича. Набредало на ум «закинуть удочку», да так и не осмелился.

Слишком хорошо понимал, что все равно из этого ничего не выйдет. А ведь самолюбие у каждого есть. Уж ему ли не знать Андрея Ивановича! На одной улице они росли, в одном полку ломали цареву службу, вместе были в Маньчжурии — дрались с японцами. Сроду по душе ему он не был. И перед богатыми крутит хвостом, и бедным заглядывает в глаза — никого не хочет обидеть. Сам живет так себе, середка на половинку. Не любит причислять себя к беднякам, но, кроме двух брюхастых меринков, никогда в жизни ничего у него не бывало. По воскресеньям читает священные книги, особо — библию, при разговорах всех подряд погоняет «милушками», за что и прозвали его «Милушкой», но пальца в рот не клади — откусит. Матвею Семеновичу детей с ним не крестить и уму-разуму его не учить: живет — и пусть его живет. А кланяться перед ним он не намерен. А что насчет сватовства пива с ним не сваришь, в этом Матвею Семеновичу вскоре еще раз пришлось убедиться.

На масленицу с фронта прибыл в отпуск брат Андрея Ивановича, Игнат. По этому случаю у Морозовых состоялась гулянка. Служивый через послов пригласил на вечер и Матвея Семеновича — с его старшаком Алексеем он служит в одной сотне.

Старик попал на вечер в самый разгар. Были поздние сумерки, и в доме Морозовых во всех окнах пылал свет. У завальни кучками толпились любопытные, заглядывали в комнаты. В горнице людей было — что на свадьбе: тут и кумовья, и сватья, и всякие прочие родичи. Они, кажется, уже были навеселе: разговоры, ни на минуту не умолкая, лились густым гудом. Под навесом старинного тяжелого киота, в углу, сидел сам служивый — черный, уже немолодой казак, с острыми, в синем глянце скулами и нависшими усами. Дивясь на его худобу, Матвей Семенович остановился у двери. Ему показалось, что Игнат за это время крепко постарел, осунулся. Все те же были редкие усы, направленные в рот, да приспущенные брови, под которыми угадывались невеселые глаза, — Игнат наклонял голову, смотрел куда-то вкось. Свинцовой синевы на лице не разогрела даже водка. А выпил он, видно, изрядно, как можно было судить по его возбужденной речи. В надтреснутом голосе — глухая затаенная обида и негодование:

— …двадцать девять раз… Ведь это подумать надо! Двадцать девять раз ходили в атаку. Ох, уж этот Львов! Дался же он нам! Сколько там народа полегло. Уйма!

Старик неслышно вошел в горницу и, боясь перебить рассказ, притаился у порога. Чья-то широченная спина и облако табачного дыма заслоняли свет, и Матвея Семеновича никто не заметил.

— Приказывают — надо идти, ничего не сделаешь. И видим — смерть в глазах, но куда ж денешься! А перед проволочными заграждениями у них, как, скажи, муравьи копошатся: пехоты — видимо-невидимо. От батарей этих — гул несусветный. И туман ядовитый такой, вонючий. Наши цепи только это… подползут поближе, они как зададут оттуда, брызнут из пулеметов — бедная пехота наша мостом стелется. Отхлынут назад и опять лезут; отхлынут — и опять. Потом казачьи полки пошли. Что там творилось!

За столом толкались плечами, жужжали, как в потревоженном улье. Бабка Морозиха не спускала влажных глаз с Игната, своего последыша, сморкалась в красненький, пахнущий канунницей платочек. Андрей Иванович елозил по скамье, опрокидывал над рюмками бутылку. Игнатова жена Авдотья, прихорашиваясь, одергивала тюлевые рюши на груди, а на губах ее, уже блеклых, дрожала радостная улыбка.

Служивый глянул через головы сидевших, откинулся и полез из-за стола.

— Матвей Семенович! Ты это… Чего ж? Зажался в уголок… — он облапил оробевшего старика и мокрыми усами ткнулся ему в бороду. — Поклон тебе, Матвей Семеныч, от сынка. Жив-здоров он, сынок твой, кланяется низко-пренизко.

Старик растроганно покрякивал, в упор оглядывая служивого.

— Спасибочко, Игнат Иваныч, спасибочко. С счастливым прибытьем вас, с родительским!

— Все равно не будет толку, не будет! — отвечая на собственные мысли, бубнил из-за стола Андрей Иванович. — Какой же, мои милушки, толк? С ерманцем воюем, а ерманские енералы у нас командуют. Всякие фоны да афоны.

— Ты, кум, все одно да то же, — недовольно заметил служивый, ведя за руку Матвея Семеновича.

— А я говорю, не будет! — ревел Андрей Иванович, и острый кадык под отворотом рубашки двигался вниз-вверх, — Марея Федоровна, государева мамаша, — кто она? Ну? А Лександра Федоровна, жинка его, — кто? Ерманского племени — вот кто! Царь-то наш, выходит, — в сродствии с Вильгельмом. То-то и оно! А промежду родни какая же война? Народу чересчур расплодилось, вот что! Прочистить задумали, уничтожить малость. Кормить скоро нечем будет. Газами душат, машины какие-то придумали. Война — так сходись на штыковую, шашками действуй. А то… война! В год раз видят друг друга. Вы мне лучше не гутарьте.

Игнат не успел еще усадить старика, как в хате за раскрытой дверью показался Абанкин Трофим, в новой, с малиновым верхом и позументом папахе; за ним, чуть позади, с длинной окладистой бородой, его отец Петр Васильевич. Крупный телом и прямой, как на параде, Петр Васильевич вошел в горницу медлительной, степенной походкой, не отрывая от пола чесанок. Эта манера держать себя — важно и степенно — вошла у него в привычку уже давно, с тех пор как в его хозяйстве появились батраки, а в мошну, полневшую с каждым годом, стали стекаться проценты по векселям и закладным.

Увидя Абанкиных, Андрей Иванович подкатился к ним как к именитым, редким гостям. Изгибаясь в поясе и сверкая плешью, он залебезил перед ними с какой-то умильной, сладенькой улыбочкой, засеменил коротенькими ножками.