Мифы о России и дух нации - Александр Горянин

Общественной запашки, конечно, не ввели, и все же новшества Киселева в деле «устройства быта», а точнее, насильственной общинизации крестьянства можно рассматривать как первое, хоть и разбавленное, издание колхозов. Эти новшества встретили повсеместное сопротивление, а в Приуралье, Поволжье, губерниях Севера и на Тамбовщине вызвали настоящие бунты с участием полумиллиона крестьян, желавших управляться на своей земле без диктата общины. Однако упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий — как раз к реформе 1861 года — новые правила были внедрены. Творцы же реформы (Киселев среди них) решили: пусть на переходный период, т. е. до полного выкупа земли, киселевская организации сельской жизни станет обязательной и для бывших помещичьих крестьян. Говоря об этой новоявленной, только что сконструированной общине, выдающийся государствовед конца прошлого века Б.Н.Чичерин выразился предельно ясно: «Ее вызвали к жизни потребности казны». Закрепленная юридически, она со временем стала словно в насмешку считаться «традиционной русской общиной».

В пореформенной общине, а точнее, в «обществе» совместились разные роли: юридического лица, владеющего землей; ответчика за подати и иные повинности; производителя общественных работ; самоуправляющейся социальной ячейки и двух («сельское общество» и «волостное общество») низших административных единиц. Руководство «обществом» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть все очень устраивало. Власть всегда предпочитает, когда есть возможность, не возиться с отдельными людьми, пусть возится «мир» («мiр»), связанный ответственностью всех за каждого. Удобно оказалось, на беду, и многим общинникам, людям дюжинным и опасливым, часто (не всегда) удобно было лодырям и пьяницам. Не удобно только самым предприимчивым. Они общину ненавидели, но почти никогда не могли завоевать в ней 2/3 голосов, необходимых для превращения общинной собственности в частную.

Окончательно оформившаяся между 1861 и 1917 община — совсем не то, что воспевают современные коммунофилы. За что-то хорошее, нашенское, искони бытующее они принимают поздний, навязанный, в кабинетах измышленный институт. Считать такую общину высоким порождением нашего народного духа — просто досадное недоразумение. Прочтите 168 статей из «Общего положения о крестьянах» 1861 года, этот подробнейший план устройства и функционирования «сельских обществ и волостей», и вам все станет ясно. Бюрократический генезис общины был тогда очевиден всем, жаль, что забыт ныне. Хотя скажем и то, что «Положение» усилило роль такого демократического института, как сельский сход, и когда, начиная с 1905 года, в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое.[10]

И все же, подытоживая то, что мы знаем об общине в издании 1838–1917 годов, нельзя не увидеть, что по большому счету она была чужда и тягостна русскому народному духу. Мой дед Ефим Иванович Рычажков, из крестьян Дубово-Уметской волости Самарского уезда Самарской губернии, и на десятом десятке не забыл усвоенную в отрочестве поговорку: «Где опчина, там всему кончина». Общину, ее старшин, «мирские повинности», методы ведения схода и подготовки решений («приговоров») он знал не из книг народников, и поэтому, в 1897-м, едва шестнадцатилетним, подался ото всего этого рабочим на железную дорогу. А его дядя — кажется, Илья Демьянович (писался Рычашков) — так повздорил со сходом, что, махнув рукой на свой пай, ушел пешком в Москву. И не прогадал. К 1908 году он уже имел шелкоткацкую фабрику в деревне Следово Богородского уезда под Москвой и «раздаточную контору» в Верхних торговых рядах (ныне ГУМ).

Говоря о советских временах, этнолог В.Тишков[11] подчеркивает: «Советский человек был очень частным человеком, и именно это обстоятельство пропустила наша экспертиза, увлекшись анализом мира пропаганды и верхушечных установок». Даже немного странно, что это надо кому-то доказывать. Всякий, кто наблюдал жизнь не из кабинетов Старой площади, знает, что русские хоть и участливы, но при этом до такой степени не коллективисты, что это можно рассматривать как врожденное народное свойство (известный недостаток, если хотите). Кто этого не учитывал, всегда обжигался — как Александр I с его «военными поселениями», задуманными по образцу коммун. Провал усилий сделать коллективное сельское хозяйство рентабельным был наиболее явным именно в РСФСР. Не во всех прочих республиках колхозы оказались столь же безнадежной затеей. Форм вполне успешного общинного хозяйствования в мире не так уж мало и сегодня. Это мексиканские «коммуны» и «эхидо», израильские «кибуцы», японские «сонраку», шведские «коллективы», итальянские «арки». В России же, как было упомянуто выше, не выжили даже полезные пережитки общинной жизни, подобные узбекскому хашару или белорусской толоке.

Когда газеты у нас начинают обсуждать межэтнические отношения, сразу выясняется: читательская масса, не подозревающая о том, что наши обществоведы постановили считать нас народом с общинной психологией, держится как раз противоположного убеждения. Всего одно читательское высказывание: «У русских нет традиции жить и работать этническими, земляческими общинами, а напрасно!» (Московские новости, 24.5.98). По контрасту, наш простой человек сразу подмечает в других народах (почти во всех) такую черту: «Эти-то, — говорит он, — подружнее наших будут». Подружнее, значит, пообщиннее по сравнению с нами.

В последние годы россияне стали бывать за границей, и те, кто ездили не в составе туристских групп, а гостили у друзей или родни, почти наверняка замечали вокруг себя наличие общинной жизни. Самые настоящие общины, весьма властно ведающие массой вопросов (они могут, например, запретить хозяину дома продать его нежелательному, на взгляд общины, лицу), действуют в тех новых, иногда обнесенных оградой поселках для людей среднего класса, где все дома сперва одновременно возводятся, а затем более или менее одновременно заселяются — в Испании такие поселки зовут urbanizationes, в Англии, кажется, developments. В США я слышал от наших евреев, переселившихся в эту страну, что они находятся под опекой местной еврейской общинны. В маленьком итальянском городке улица (т. е. община соседей[12]) устраивает «праздник улицы», ради которого всем, включая собак, заказывают майки с приличествующей надписью, в день праздника улица заставлена столами с угощением и пр. На мой вопрос, не замрет ли соседское единение до следующего года, мне ответили, что улица круглый год сообща решает вопросы своего быта и благоустройства, детского досуга, борется со слишком громкой музыкой и противоугонными сиренами; только что решили (с перевесом всего в голос) устроить на проезжей части через каждые 50 метров пологие горбики, чтобы машины не могли разгоняться — ну и так далее.

Для тех, кто сочтет мои соображения о тяге иностранцев к общинной жизни случайными наблюдениями поверхностного путешественника, приведу нечто более убедительное: слова английского премьера Т.Блэра. Ставя Британию в пример остальному миру, он сказал в своей речи 29 декабря 1999 года, что и другим нациям для успеха в следующем тысячелетии необходимо «развивать общинные узы», добавив: «люди нуждаются в общинах, нуждаются в чувстве принадлежности».[13]

В России подобных тенденций совершенно не наблюдается, и об этом следовало бы даже посожалеть, ведь община — гражданское общество в миниатюре, а о гражданском обществе у нас ныне не вздыхает только ленивый. Но — чего нет, того нет. Отсутствует в нас коллективизм и тяга к общинному сотрудничеству.

О НЕСЧАСТНОМ РУССКОМ КРЕСТЬЯНИНЕ И СЧАСТЛИВОМ ЕВРОПЕЙСКОМ

Раз уж мы упомянули освобождение помещичьих крестьян в 1861 году, проделайте такой опыт: спросите какого-нибудь знакомца, слывущего эрудитом, какой процент тогдашнего населения России они составляли? Потом второго, третьего. У меня хватило терпения опросить пятерых. Все ответили, что, поскольку Россия была тогда крестьянской страной, процентов 90. Они сказали так не потому, что где-то встречали подобную цифру, а потому, что цифра была в духе того, что они вынесли из советской школы. Правильный же ответ таков: около 28 % (22,5 млн освобожденных от крепостной зависимости на 80-миллионное население страны). Во времена Павла I, всего шестью десятилетиями раньше, доля крепостных была вдвое(!) выше. То есть, выход людей из крепостного состояния происходил естественным ходом вещей и до реформы 1861 года, притом исключительно быстро. Эти данные вы найдете во множестве книг, например, в трудах авторитетного дореволюционного историка крестьянства В.И.Семевского («Крестьянский вопрос в России…», т. 1–2, СПб, 1888 и др.). Но и тени представления об этом не встретишь сегодня даже у начитанных людей.