Синее пламя. Маяк. - Алексей Пехов

— Все хорошо. Все хорошо, слышишь? Опасность миновала.

Нора сотрясалась от рыданий.

Шерон говорила с ней так же, как с Найли, чтобы хоть как-то успокоить, но вдруг осеклась, не договорив предложение. Ей показалось, что все у нее внутри начало покрываться льдом.

Угли в очаге продолжали мерцать синим.

— Кто еще был в доме, кроме вас? — Голос у нее стал резким, взгляд метался по разом ставшему зловещим помещению.

Темный стол, сдвинутый шкаф, за которым мрак был особенно густым, раскрытая дверь в кладовку.

— Что? — Нора подняла заплаканное лицо.

— Кто еще был в доме?!

Жена Уве тоже увидела, какого цвета пламя, и заскулила от страха. Шерон пришлось повторить свой вопрос еще дважды, очень спокойным голосом, чтобы ее услышали.

— Лукаш. Кожевник из Сбрыжна. Они вместе пили, — прошептала Нора.

— Иди обратно. Закройся и не выходи.

Ее не надо было упрашивать. Жена смотрителя юркнула обратно, захлопнула дверь.

Шерон вновь достала игральные кости. В тот раз она думала об Уве, и кости привели ее к тому месту, где он умер. Теперь следовало найти кожевника.

Она не испытывала радости от предстоящей встречи. При жизни Лукаш походил на медведя, такой же здоровый, лохматый и свирепый. Оставалось догадываться, во что он превратился теперь.

Указывающая успела добраться до развилки, ведущей на маяк, когда заблудившийся с грохотом сбежал по лестнице со второго этажа. Она вскрикнула, отшатнулась, швырнула в него рыжим пламенем, споткнулась о порожек и упала, больно ударившись локтями. Ее магия пропала впустую, прошла над плечом кожевника, ударилась в стену и растворилась в ней.

Он, гремя сапогами, миновал последние четыре ступеньки. Часть его шеи была разорвана волчьими зубами, кровь пропитала одежду, пустые глазницы смотрели только на Шерон. Она проворно отползла назад, и ее пальцы сжались на воткнутом в доски пола холодном золотистом стило. Женщина рванула его на себя, а затем, словно нож, метнула в нависшую над ней жуткую фигуру.

Кидать ножи учил ее Димитр, еще когда они были детьми, и этот опыт никуда не делся. Острый стержень золотым копьем воткнулся в грудь заблудившегося, сверкнул, словно зеркало, от которого отразились солнечные лучи, и с противником произошло то же, что и с Уве.

Он рассыпался миллиардом теплых искр, на мгновение осветив грязное помещение, и оставил Шерон в одиночестве.

Она все еще сидела на полу, слышала, как за стенами ревет море, и старалась взять себя в руки.

Ее била крупная дрожь.

— …Мне надо домой, — сказала Шерон, глотнув теплого сладкого отвара из душицы и земляничных ягод.

Металлическая кружка приятно грела руки, и, если бы не девочка, она бы никуда не ходила целую вечность.

— Скоро я тебя отпущу, — пообещал Йозеф.

— Найли…

— С ней ничего не случится. Рассвет через полчаса. Хватит бродить по улицам в темноте. Пей. Тебе следует восстановить силы.

Ее учителю шел седьмой десяток, но он все еще выглядел крепким кряжистым дубом, и только хорошо знающие его могли заметить, как сильно он сдал в последнее время. Его седые волосы напоминали паклю, бороды Йозеф не носил, отчего был виден его изуродованный подбородок — двадцатилетней давности память о встрече с заблудившимся.

— Отлично справилась. — Он снял чайник с огня, поискал чистую кружку.

Шерон благодарно улыбнулась, не став удивляться, что на этот раз Клара одобрительно кивнула, полностью соглашаясь с главой их ордена. Вторая по возрасту в городе Указывающая считала Шерон легкомысленной девчонкой и не любила ее, хотя и признавала талант ученицы Йозефа. Сейчас она водила пальцами с аккуратно постриженными ногтями по брошенной на стол кожаной куртке.

В комнату вошла Иолата. Ученице Клары совсем недавно исполнилось пятнадцать.

— Как Нора? — спросил ее Йозеф.

Он выглядел уставшим и невыспавшимся.

— Уснула. — Нос у девушки был смешной, пуговкой. — Как рассветет, я попрошу кого-нибудь из города побыть с ней.

Чувствуя на языке вкус мяты и лесных ягод, Шерон постепенно приходила в себя. Указывающие пришли к маяку, когда все уже было кончено, но она все равно была благодарна им за компанию. Ночь выдалась тяжелой, шторм не утихал, и этот ужасный, грязный, неопрятный дом не добавлял ей настроения.

— Кто остался дежурить? — спросила она.

— Подняли с постели Матэуша. — У Клары была приятная улыбка. — Сейчас он делает последний обход. Иолата, налей мне, пожалуйста, кипятка.

Шерон поставила опустевшую кружку на стол:

— Мне надо идти. Я в порядке.

Йозеф коснулся ее лба шершавой холодной рукой:

— Хорошо, ученица. Иди. Тебя все равно не остановишь.

— Ребенок мешает твоей работе, — сказала Клара.

Шерон никак не прореагировала на эти слова, хотя сердце ее болезненно дрогнуло.

— Оставь ее, — нахмурился Йозеф.

— Я всего лишь сказала правду, — отозвалась Клара.

— Правда заключается в том, Клара, что сегодня должна работать ты, а не я. Когда начинается моя смена, я не думаю о ребенке. Ты должна быть очень благодарна, что сегодня я помогла тебе. — Шерон оставалась доброжелательной.

Во всяком случае, внешне.

Она встала из-за стола, взяла лежащий на стуле плащ.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, — мягко повторила Клара. — У Указывающих не может быть собственных детей. Наша миссия брать учеников, а не…

— Найли моя. Я о ней забочусь. И покончим на этом.

Шерон застегнула пуговицы, больше не глядя на свою извечную противницу.

Иолата смотрела на нее хмуро, она не любила, когда хоть кто-то сомневается в авторитете ее учительницы. Но Шерон это не трогало.

— Воцлав и Мик тебя проводят, — проронил Йозеф.

— Хорошо. Отправьте кого-нибудь к семье Лухаша. Им надо сообщить.

— Уже сделано. Отдыхай.

Она кивнула и, не прощаясь, покинула кухню. Воцлав и Мик были в холле, возле двери, и, когда Шерон подошла, без всяких слов вышли на улицу следом за ней. Небо медленно светлело, и это было единственным изменением. Ветер не успокоился, грязно-серое море бушевало и ревело, дождь лил как из ведра. Поплотнее запахнувшись в плащ, Указывающая направилась по каменистой тропинке к холму.

В полном молчании люди добрались до города в тот момент, когда до конца ночи оставалось всего несколько минут. Мир стал бесцветным, огоньки за стеклами висящих над дверьми фонарей потускнели и казались жалкими, уставшими, вот-вот грозящими погаснуть до наступления следующего вечера.

Но улицы все еще оставались пусты. Жители Летоса предпочитали покидать дома не с первыми лучами, а только после того, как край солнца покажется над морем.