Яков Каша - Фридрих Горенштейн

Новую свою работу Яков воспринял так, как привык воспринимать всякую работу — по-стахановски. Портреты, принятые по безналичному расчету от кондитерско-макаронной фабрики, были далеко не в безупречном состоянии. Надо было сменить кое-где рамы, а на холстах, в том числе у Генерального-Центрового виднелись сырые пятна. На любой работе Яков для простоты заводил свои, только ему понятные названия, в моторе ли, в рабочих ли операциях. Так и здесь, общеизвестные всесоюзные, даже всемирные изображения он по-своему назвал для удобства. Делая профилактический осмотр, он записал: «Центровой — три пятна — на лбу, под глазом и на галстуке. Болезненный — поправить верхний левый крючок для подвески. Лобастый — с рамы облупилась краска. Носатый — норма. Подметайло — рама треснула…» Был, когда-то, еще в молодости, у Якова завхоз Подметайло, хороший, но пьющий человек, очень похожий внешне на одного из нынешних государственных руководителей. Конечно, все эти записи Яков вел исключительно для себя и никому их не показывал. Были теперь у Якова и другие обязанности: двор убирать, объявления на щитах вывесить. Но стахановскую трудовую душу свою он вкладывал полной мерой в предпраздничные дни. Не всегда все было гладко. Приходилось ставить вопрос остро, добиваться на партбюро новых средств на праздничное электроосвещение, на новые транспаранты и плакаты. А заявление Губко о том, что плакаты не следует возобновлять, поскольку политика партии остается неизменной, он прямо назвал антипартийным.

И верно, в политике форма так же важна, как и содержание, а может, еще более важна, чем содержание. Если флаг или транспарант висит слишком долго на солнце, дожде и ветре, он теряет свой большевистский красный цвет и становится по-меньшевистски розовым. Точно так же, хоть и в ином плане, подвергаются изменениям при длительном многолетнем использовании портреты партийно-государственных деятелей… Ввести бы рационализацию и вместо портретов высекать политбюро из гранита: передвижные скульптуры… На агитации и пропаганде экономить не следует…

В трудах и хлопотах заново наладилась жизнь Якова Каши. Зарабатывал Яков неплохо, поскольку получал он частично и пенсию. И посылал он деньги Анюте «до востребования» в Москву, так как, судя по ее письмам, Емельян опять взялся за свое. Пил, буянил и устроился подсобником в продовольственный магазин. Сама Анюта все обещала выбраться, приехать. Но не приезжала, а наоборот, стала писать вдруг реже и реже, главным образом, письма с просьбой прислать деньги. Так прошло одиннадцать лет.

5

Июньским утром 196… года, получил Яков телеграмму от Анюты: «Встречай Игоря».

Поезд прибывал вечером в шестом часу, но Яков поехал задолго, зашел в Трындино в парикмахерскую, побрился, постригся, рассказал равнодушно поддакивающему парикмахеру о своей радости и вышел, благоухая «Тройным» одеколоном и нафталином, исходящим от его праздничного в полоску костюма.

Весна еще ушла не совсем, и молодой июньский день даже и в шестом часу был по-утреннему свежий, чистый, и новизна травы, цветущих во дворах яблоневых, грушевых, вишневых деревьев, сладкого, прохладного воздуха, которым хотелось напиться до отвала, все это придавало очевидной красоте ту скрытую отвлеченность, которая рождает символическую поэзию. Поэзию, смысл которой спрятан от людей, подчиняющихся вещественной основе мира, будь то Карл Маркс или Яков Каша. В определенные моменты личной судьбы дуновение мирового Хаоса ласкает их головы, будь то голова Карла Маркса или Якова Каши, и они тоже слышат музыку Вселенной. Однако музыку без слов или, вернее, музыку вне слов, строго расставленных и точно указывающих, на каком расстоянии друг от друга должны находиться верстовые столбы научного коммунизма вдоль дороги общественного прогресса.

Так Яков Каша шел по дороге к вокзалу, молодым строевым шагом, дышал глубоко, улыбался и под рожденную в глубинах вселенной мелодию пел негромко: «Нас встречало населенье, что стояло над рекой… Эй, комроты, даешь пулеметы…»

На него оглядывались, думая, что пьяный. Однако Якову эти взгляды и насмешки были безразличны: «Внук, внук приезжает, Игоряха… Одиннадцать лет не видел. Младенцем помню. Болезненный был. А сейчас, видать, вымахал».

Поезд опаздывал и настроение у Якова стало портиться, он ходил ругаться с дежурной, а когда вдали показался тепловоз, то Яков побежал вдоль перрона и выбил из рук у какого-то пассажира чемодан, получив в спину несколько матюгов.

Игоряху Яков узнал сразу, хоть и не был он похож ни на Емельяна, ни на Анюту. «На дядьку Климентия похож». Был у Якова дядька Климентий, брат его матери. «На Климентия похож. Большая голова, рост невысокий, а волосы курчавые. Климентий любил книжки церковные читать». Игоряха приехал с книжками в потертом чемодане.

Поужинали обильно свининой жареной и пирогом с вишнями, который Яков сам печь научился. Что поделаешь — бобыль. Поужинали, и Игорь сразу сел книжки читать.

— Про что книжки? — спрашивает Яков, чтоб начать разговор.

— Научная фантастика, — отвечает Игоряха.

— Хорошее дело, — говорит Яков, — значит, по научной части пойдешь. Учись, я помогать буду. А отец-мать как?

— Отца давно не видел. В прошлом году последний раз.

— Это почему же?

— Пьет он и дерется. К матери приходил деньги требовать. Но его дядя Паша-мясник побил, и он с тех пор не ходит.

— Какой мясник?

— Который с мамой в магазине работает. Только она в бакалейном, а он в мясном.

И горечь поползла от гортани Якова вниз по кишкам. Никогда он не забывал Анюту, а если и забывал, то как забывал, что живет и дышит.

— Мама что ж… за этого мясника замуж вышла?

— Нет… Она с ним так живет.

— Как так? Ты что такое говоришь? На мать такое… Ты откуда знаешь?

— А я видел, — отвечает Игоряха, не отрываясь от книжки.

— Как видел? Ты свою книжечку брось, когда с тобой родной дед говорит.

— Глазами видел, — отвечает Игоряха, — я урок не выучил, географию, домой раньше ушел и в окошко заглянул, есть ли мать. Если есть, я еще погуляю, чтобы не ругалась… Мы на первом этаже в коммуналке… Заглянул, а мама с дядей Пашей на кровати оба голые… Борьбу устроили… То мама сверху, то дядя Паша… Я понял, не первый раз это… Прихожу, стучу, не отпирают долго, а откроют, за столом сидят усталые и вино пьют… Сейчас занавеска была плохо задвинута…

— Мама что, тоже пьет?

— Пьет, но не так, как отец… Она не дерется, только разок ущипнула меня. Чаще выпьет — спит или плачет.

— А сейчас где мать?

— Отдыхать под Москву уехала, в Рузу.

— С дядей Пашей?

— Нет, с дядей Витей.

— Каким дядей Витей?

— Художником.

Больше ни о чем не стал Яков внука расспрашивать. Каждое слово, как раскаленными клещами кусок мяса от тела рвет. Пришел Ефим Гармата глянуть на внука.

— Ну как?

Поделился с ним Яков. С кем же еще поговорить — единственный старый друг.

— Да, — отвечает Ефим Гармата, — дают еще себя чувствовать пережитки, болячки, унаследованные от прошлого… А внук как?

— Внук хороший, книжки читает.

— Это главное. Молодежь — это гвардия будущего. Ты только проследи, какие книжки, а то теперь пишут… Читал, в газете пишут про идеологические шатания?

— Он по научной части читает, фантастику.

— Это хорошо. Это про космонавтику. Хорошо.

И книжки одобрил, и внука одобрил Ефим Гармата. А у него глаз наметан, старый общественник. Поговорили и о деле.

Изменения в составе Политбюро редко бывали, но все же случались. Кого-то введут, кого-то выведут. Значит, надо новый портрет заказывать. И расположение по левую и правую стороны от Центрового может быть новое. Райком указывал Ефиму Гармате, как должен висеть каждый портрет, а Гармата в номерном порядке слева и справа от Центрового указывал расположение портретов Якову. Яков же у себя заметки делал: «Болезненный — справа третий, Николай Иванович Подметайло — слева второй, Худощавый — справа четвертый и т. д.»

До очередного праздника далеко, но все должно быть заранее проверено. Наглядная агитация и пропаганда — дело серьезное. Недаром село Геройское, бывшая деревня Перегнои, неоднократно отмечалось за оформление дома культуры в праздничные дни и районной газетой и в райкоме.

Игоряхе село Геройское понравилось, и с дедом он подружился. Начал приезжать в год по разу. И сроднились они, как могут сродниться одинокие люди. Каждый год теперь Яков считал дни, считал недели, считал месяцы до приезда внука.

— Три месяца четырнадцать дней осталось, — говорил он Ефиму Гармате, — месяц остался, полторы недели осталось…

А проводит Игоряху в Москву, домой придет и сразу заметку делает, новый счет открывает к новой встрече, и горечь разлуки не так печет.

Когда повзрослел Игоряха, начались у него с дедом противоречия, хоть и любовь осталась прежней. Начались насмешки, ибо Игоряха смешливым вырос.