Кто косит травы по ночам - Галина Артемьева

Квартира казалась, да и была фактически абсолютно изолированной. По документам же кухня, туалет, ванная значились «местами коммунального пользования». На их этаже по другую сторону кухни тихо существовали две мумифицированные старушки, имевшие право наравне с ними пользоваться «удобствами». Однако они не только не покушались на кухонное и ванное пространство, но попросили наглухо заколотить дверь, ведущую в их часть квартиры.

Все свое детство Надя завидовала детям из нижних квартир: в них можно было попасть и через парадный ход, и по черной лестнице. Черная лестница вела во дворик, их собственный домовый дворик, в который не было хода никому из окрестных домов; чтобы в него попасть, надо было иметь ключ от калитки. Парадный подъезд выходил на улицу. Через него шли в школу и по всяким другим городским делам.

Во дворе гуляли. Там было самое интересное. Одна только Надя из всех живущих в доме ребятишек не имела возможности попадать во дворик по черному ходу, а должна была выйти через парадный подъезд, обойти дом, отпереть калитку. А потом еще все время помнить про ключ, который терялся, стоило чуть увлечься игрой.

Надю всегда занимало, куда ведет эта таинственная, вечно запертая дверь в их кухне. Еще младенцем она без устали упорно толкала ее плечиком и попкой.

– Туда нельзя, там другие люди живут, – объясняла бабушка.

Загадочные маленькие старушки, пользовавшиеся только крутой лестницей черного хода, упорно стремились к независимости и сепаратности. Каждая из них занимала крошечную комнатушку. Наверное, в прежние времена одна из каморок, чуть большая, предназначалась прислуге. Как впоследствии выяснилось, там имелась даже раковина с горячей и холодной водой. Меньшая комнатенка явно служила некогда кладовкой, окно в ней отсутствовало. Кроме того, у старушек была собственная уборная, опять же, очевидно, прислугина. Этот унитаз, принадлежавший только им, был колоссальной привилегией, если вспомнить, что в нижней квартире был один туалет минимум на двадцать человек.

Чем питались, как готовили необщительные соседки, никто и ведать не ведал.

Справедливый дед неоднократно подходил к ним во дворе, предлагая пользоваться кухней и ванной, что полагалось им по закону.

– Благодарим вас, но это чужая территория, нам вполне комфортно у себя, – следовал решительный отказ.

Ни на какие контакты они не шли. Была у них своя лавочка во дворике, которую никто не занимал, да и некому было: дети постоянно двигались, проигрывая в выдуманных интригах ситуации будущей взрослой активной жизни; у мужчин имелся в другом конце садика основательный стол для игры в домино и сопутствующих радостей, матери семейств, еще слишком молодые и энергичные, чтобы на лавках рассиживаться, общались в основном стоя, выскочив на минуточку – детей домой позвать, белье сушиться вывесить.

Чувствовалось, что маленькая лавочка под огромным старым деревом была местом заповедным, предназначенным именно этим двум прожившим долгую жизнь женщинам. Дерево дружило с ними, заслоняло от солнца, от истошных детских визгов, отгораживало от остального мира.

Сколько Надя помнила, соседки всегда были прозрачными беловолосыми старушками. С годами не меняясь, они представлялись такой же незыблемой частью жизни, как двор или дом.

Надя, любившая иногда отделиться от сутолоки игры, подходила к дереву с другой, не видной старушкам стороны, садилась на большой, выступающий из земли теплый корень и, ни о чем не думая, дышала запахами живой, незаасфальтированной земли и древесной коры. Тогда слышны становились разговоры ее соседок, говоривших достаточно громко и усиленно внятно, чтобы лучше слышать друг друга.

Слушать их было не то чтобы неинтересно, но не очень понятно.

Они не обсуждали, как нормальные бабушки, что дают, в каком магазине и почем, не критиковали отсутствующих, не хвалились успехами внуков. Нет. Жили не как все и разговоры разговаривали – не разберешь про что. То вспоминали какие-то фантастические путешествия, как на уроке географии произнося заманчивые имена чужих городов, морей, пустынь. То играли в буриме: задавали друг другу рифмы и тут же сочиняли к ним стихи.

Впрочем, Надя вникать не стремилась, как не собиралась понимать, что означает птичий щебет или шум листьев на ветру.

Им прощалась демонстративная обособленность, к ним привыкли, как к части пейзажа, да и что с них было взять-то: одни и те же ботинки из года в год, одни и те же пальто, каракулевые шапочки с залысинами, у одной черная, у другой серая.

И все же получилось так, что они начали поддерживать отношения и даже по-своему полюбили Надю и ее семейство.

Однажды Шарль, прилетевший в Москву по каким-то своим делам, свалился у них с жесточайшим гриппом. Он, несмотря на свою подтянуто-спортивную моложавость, болел, как все мужчины, тяжко. К счастью, это случалось настолько редко, что Надя увидела его больным впервые в жизни. Испугалась она ужасно и ухаживала за ним, по определению отчима, как настоящая сестра милосердия. Отогнать девочку от постели инфекционного больного так и не смогли, а она даже не заразилась – вот что значит энтузиазм любви.

Стояла весна. Для французов, наверное, поздняя, для нас – в самый раз, только-только стали в массовом порядке набухать почки. Конец апреля, благословенная пора.

Выболевший Шарль, сопровождаемый Надей, выполз в их дворик, на солнышко. Как ни странно, это вообще был его первый за все годы визитов в Москву выход на прилегающую к дому территорию. Прежде как-то не до того было.

Ступив за калитку, он сразу направился к заветной скамейке. Она была пуста, как и вообще весь дворик: жизнь здесь начиналась, как правило, в послеобеденное время. Усевшись, Шарль принялся распутывать обмотанный вокруг шеи заботливой дочерью (иначе он Надю не называл) шарф. Девочка, по-женски возмущаясь, не давала ему это сделать, повторяя любимую бабушкину фразу: «Давно болел? Давно болел, да? Осложнений хочешь?» Разговор, конечно же, велся по-французски.

– Но мне душно, доченька, – мягко оправдывался Шарль, не оставляя, впрочем, своих попыток выпутаться из колючего зимнего шарфа. – Ах, какая дивная весна, ты посмотри на эту зеленую дымку.

Надя отвлеклась, взглянула на дерево, тем временем шарф был снят.

– Вот хитрый какой, непослушный, – сетовал огорченный ребенок, как в игре в дочки-матери.

– Нет, я не хитрый, это и вправду очень красивое дерево, такое старое, сильное. Ты пробовала на него залезть? В моем детстве я устроил на подобном дереве, там, где разветвление, жилище и даже спал там. – Шарлю все-таки удалось увлечь ее новой темой.

– Ты счастливый. А я не могу это сделать. Это же было твое собственное дерево. А здесь ничье. То есть общее. Представь, я лягу там спать, усну и свалюсь на головы бабушкам, которые здесь обычно сидят. Ой, вон они как раз идут.

Приблизившиеся соседки выглядели совсем иначе, чем раньше. Как-то по-весеннему. Хотя одежда – та же, белые волосы – те же. Но они улыбались. Не друг дружке, а им, занявшим заветную лавочку, причем улыбались приветливо, явно готовые общаться.

– Добрый день! Как ваши дела? Простите, я занял ваше место? – произнес Шарль, будто заранее зная, что уж они-то, вечные бабушки из глухого московского дворика, ответят на его любезное приветствие парижским щебетанием.

Самое неожиданное, что именно так и оказалось.

– Добрый день! Действительно чудесный день, не правда ли? Сидите-сидите, места хватит всем.

Французская речь волшебным образом растопила лед в отношениях между соседями. Это совсем не значило, что раскрылась заветная дверь из кухни в их владения. Однако теперь соседки, выходя во двор, непременно интересовались у Нади по-французски, как чувствует себя Шарль, как идут ее дела.

Дед привозил им гостинцы с дачи: зелень, клубнику, малину, каждую осень щедро делился урожаем картошки и яблок. Принимая дары, соседки сетовали, что не могут сейчас ничем отплатить за такую любезность.

Повзрослев, Надя поняла, как глупа была ее зависть к тому, что соседки владели выходом на черную лестницу. Они ведь тоже отпирали калитку ключиком, чтобы выйти на улицу со двора. Другой возможности у них не было. Им ежедневно приходилось подниматься по слабоосвещенной крутой черной лестнице, подчас со своими маленькими покупками, никогда никого не прося о помощи. И большим достижением было, что от предложенной ею помощи не отказывались.

О себе они не рассказывали, да, надо сказать, расспрашивать их боялись, чтобы не спугнуть.

Временами вырисовывались какие-то штрихи к портрету.

Дед как-то поинтересовался, как они получают пенсию: на почте или в сберкассе.

– В сберкассе? Никогда.

Дед возразил, что в сберкассе вроде бы удобнее: не все можно брать, что-то на счету останется, да и с квартплатой проще – оставишь распоряжение, вычитаться будет автоматически.